– Я всегда говорю после вас, – почтительно заявил Гиршфогель. – И только когда вы меня спрашиваете.
Горничная подала десерт, и воюющие стороны заключили перемирие.
Пронзительный звук автомобильной сирены помешал Гиршфогелю возобновить военные действия. Все застыли на своих местах. Ротмистр Петрашев вскочил и направился к дверям. Но не успел он выйти, как на пороге показалась горничная с письмом в руке. За ее спиной, в коридоре, стоял шофер в болгарской солдатской форме. Ротмистр Петрашев взял письмо и расписался в разносной книге. Вернувшись к столу, он распечатал письмо. Сестра следила за ним с нетерпеливым любопытством.
– Весьма сожалею, – сказал он, прочитав письмо. – К вечеру я должен быть в Софии.
Делая вид, что не придает новости особого значения, он небрежно бросил:
– Меня прикомандировывают к особе кронпринца. Черт возьми, страшно подумать, что я еле говорю по-немецки!
Из-под напускной небрежности проглядывала тщеславная радость. Ротмистр Петрашев был несказанно рад!.. Наверное, и сестра радовалась не меньше. Бенц с разочарованием подумал, что оба они падки на светские почести.
– Вы получите орден, – сказал Гиршфогель с нарочито вежливой улыбкой.
Ротмистр Петрашев не удостоил его ответом.
Обед закончился под бурные словоизлияния Гиршфогеля.
Но никто не принимал его слов всерьез. Все, что он говорил, производило впечатление игры словами.
После кофе Андерсон ушел в гостиную. Гиршфогель и ротмистр Петрашев почти тотчас последовали за ним. В результате этого деликатного маневра Бенц остался наедине с фрейлейн Петрашевой.
– Рвет и мечет! – сказала она с тихим смехом, показывая на закрывшуюся за ними дверь. – Надеюсь, что Андерсон предупредил вас о его своенравии. Что же касается орденов, то кайзер действительно раздает их пригоршнями. Но у брата есть кресты за храбрость, полученные под Булаиром.[5] Скажите, не слишком ли много Гиршфогель болтает обо мне?
– Он хорошо отзывается о вас, – сказал Бенц.
– Я знаю как. Единственное, что может объяснить его неутолимую ненависть к людям, – его собственная судьба. Он разорен, болен и разочарован в жизни. Судьба бывает милостива ко многим неудачникам, она одаряет их полным бесчувствием, но он в молодости вкусил и славы, и богатства, и любви. Теперь он, как вы знаете, всего лишь выдохшийся художник…
– Знаю, – сказал Бенц, – но он не сказал, рисовал ли он вас.
– И никогда не скажет. Он высокого мнения о себе. Мы с Андерсоном впервые увидели его на выставке в Софии, и, когда заговорили о его картинах, он отнесся к нам с презрительным равнодушием. Мы так бы и разошлись навсегда, если бы не наткнулись на детскую головку, нарисованную пастелью. Под наброском была его подпись. На мой взгляд, это была единственная картина Гиршфогеля, заслуживающая внимания. Все остальные, на военные темы, были банальными и в то же время зловещими. Пастельная головка понравилась и Андерсону. Ему пришло в голову подарить мне рисунок, и мы спросили у Гиршфогеля о цене. Вам, наверное, приходилось слышать о художниках, которые заламывают невероятные цены за свои картины. Но то, что мы услышали от Гиршфогеля, превзошло все наши ожидания. Меня поразила баснословная цена за простой рисунок. Я стала делать Андерсону знаки, подумав, что такую сумму лучше пожертвовать Красному Кресту, и чуть было не сказала об этом Гиршфогелю. Гиршфогель делал вид, что не замечает меня, а быть может, и не притворялся. Но вдруг его ужасные глаза впились в меня с враждебным и нахальным любопытством. Очевидно, он заметил мои знаки Андерсону. Когда тот протянул ему деньги, он отмахнулся и велел опустить их в ящик Красного Креста у входа на выставку. После такого благородного жеста весь мой гнев против его несуразного вымогательства моментально угас. Я была поражена, тронута и восхищена. Ну что ж, в конце концов, мне пришлось расплачиваться за все…