Мы не возьмемся определить, можно ли считать такой подход к социальным проблемам человечества «духовным», но одно ясно наверняка: в учении дона Хуана нет призывов делать "добро ради добра", а значит, оно не посеет зла.
5
Конечно, книги Кастанеды зачастую воспринимаются, как увлекательные романы. Этому способствует и избранная автором форма дневника-автобиографии, и обилие невероятных, почти фантастических событий. Чего стоят одни лишь поразительные фокусы дона Хенаро, путешествия в "теле сновидения" загадочные явления мистических «союзников» или знаменитый прыжок в пропасть, в результате которого Кастанеда не только не разбивается, но посещает какие-то странные миры, чтобы в конце концов вернуться в нашу общую реальность на расстоянии сотен миль от места рокового прыжка! А телепортации, которые Карлос осуществляет с помощью дона Хуана? Или раздвоения Хенаро, одновременно мирно почивающего в своей далекой хижине на другом конце Мексики и демонстрирующего гипнотические трюки перепуганному антропологу? Нет слов, в такие события трудно поверить трезвомыслящему и «цивилизованному» читателю. "Думаю, эти книги представляют собой в основном плод фантазии," — утверждал в свое время Йезус Очоа, заведующий этнографическим отделом мексиканского Национального музея антропологии. А доктор Фрэнсис Снэпс из Северо-Западного университета США заявил: "Кастанеда — это новая игрушка. Я получил от его книг огромное удовольствие, такое же, как когда-то от "Путешествий Гулливера". Однако бывшие коллеги Кастанеды из Калифорнийского университета, которые присвоили своему выпускнику степень доктора наук за "Путешествие в Икстлан", негодуют, когда слышат подобные высказывания. Один из профессоров этого заведения назвал Кастанеду "гением, которому удалось поколебать привычные ценности и предрассудки". Среди тех, кто не сомневается в достоверности книг Кастанеды, — Майкл Мэрфи, основатель известного института по изучению проблем развития человека, крупные ученые и исследователи, такие, как Аллан Уоттс и многие другие.
И как это всегда бывает, если речь заходит о мире на границе интеллектуальной познаваемости, а то и вовсе за ее пределами, здесь возможны две принципиально полярные точки зрения: реализм и идеализм. Вопреки устоявшемуся мнению именно философский идеализм оказывается в нашем случае непримиримо консервативным, а реализм (не ортодоксальный материализм!) способен принять в качестве материала исследования феномены, явно не укладывающиеся в традиционное описание мира. Следуя гносеологической установке реализма (т. е. предмет познания реален и независим от сознания и познавательных актов), мы открываемся бесконечному числу углов зрения на реальность, неизбежно полагая ее неисчерпаемой и непредсказуемой для познающего разума. Опыт мыслительной машины человека здесь не критерий и не опора, а лишь некое освоенное изнутри пространство, в определенной части своей субъективное, в другой же — объективное, но никто не дал нам бесспорной меры для начертания границ между ними. Философский идеализм в строгом понимании гегельянца не терпит объявившейся пропасти между субъектом и источником переживания бытия — для него мир имеет смысл только как чрезмерная объективация Логоса, а сам переживающий