Общеиндоевропейское реконструированное обозначение дуба – "перк-у". Опять знакомое что-то слышится, не так ли? Нет ничего удивительного, в том, что стоящего или сидящего на вершине дуба "громовержца" называют Перуном-Перкуном. Как видим, "небеса", на которых обитало "грозное, громовое божество", не так уж и удалены от земли. Примечательно и то, что опять наиболее близкими теонимами, практически сливающимися с изначальным обозначением, оказались славянский и литовский.
Характерен и тот факт, что следующими по близости звучания опять-таки идут обозначения соответствующих богов и священных предметов у народов, покинувших прародину в отдаленное время и ушедших далеко от нее. Словно бы существует некая незримая нить, связывающая какую-то часть оставшихся и самых первых переселенцев. Но эта нить явно истончается и слабеет, когда речь заходит о связях с переселенцами, уходившими позже и ушедшими сравнительно недалеко.
Мы все ближе и ближе подбираемся к предмету наших изысканий. Но до того, как забрезжит перед нами слабенький свет, намекающий на возможность разгадки одной из сложнейших и запутаннейших проблем, еще далековато.
Вернемся к теме главы. Что еще характерно для индоевропейской мифологии? Близнечность. О ней мы говорили вкратце в главе, посвященной генезису Ко-поло-Аполлона. Близнечность пропитывает все легенды и сказания индоевропейцев. И суть их в том, что от верховного бога, как от Неба-отца, происходят дети-близнецы. Это греческие Диоскуры, древнеиндийские Диво-Напата и многие другие пары, с некоторыми из них мы знакомы.
О близнечности разговор должен идти особый, ибо не все в этих мифах до конца удалось прояснить, в частности те отголоски праиндоевропейского сюжета, что дошли до нас в простеньком повествовании об Иване да Марье, одновременно и наиболее сохраненные по части архаики, и очень засоренные поздними напластованиями, в том числе, и имевшими язычес-ко-христианскую окраску. В истории о близнецах повторялось в какой-то мере основное положение о единстве и противоположности отца-неба и матери-земли, сквозили два начала: светлое и темное, мужское и женское, небесное и земное. Но на первое место уже выходил мотив инцеста – кровосмешения – со всеми последующими событиями. И как мы убедились, отсутствие этого мотива в отношениях между Аполлоном и Артемидой является убедительнейшим доказательством вторичности, привнесеннос -ти образов, утративших частично мифологическую окраску, зато получивших чисто литературную.
Что же касается Ивана да Марьи, тема совершенно не разработана, несмотря на то, что множество мифологов и фольклористов брались за нее. Иван приближается к образу ведийского Яма. Исходную форму имени мы пока не отыскали, но то, что оно не имеет ни малейшего отношения к, возможно, несколько сходному, но привнесенному Иоанну-Ивану, – это бесспорно. Ясно и то, что Иван олицетворяет собой жизнь.