На этот раз рядом нет еще троих охотников, выбивающих у себя в голове один и тот же ритмический рисунок, подстраивающих мысли и движения к этому ритму и оттого сливающихся, словно голоса хорошего хора…
На этот раз здесь вообще нет никого, кроме нас двоих. Только я и ты, мальчик.
Я сбросил липкое кольцо и выровнял ощущения… попытался. Мне было страшно. Она успела что-то нажать во мне. А может быть, этот страх шел из глубины меня самого. Даже сейчас, когда она едва держалась на ногах, пьяная и почти засыпающая; я едва удерживал ее. А что будет, когда она придет в себя?
– Иначе – что? – Она рассмеялась. – Ты даже убить меня не можешь. Я нужна тебе, нужна живой и целой. И я догадываюсь для чего… Так что – иначе – что?
Она снова рассмеялась. И обиднее всего было то, что на этот раз в ее смехе не было издевки. Может быть, от коньяка, но ей в самом деле было смешно. Она развлекалась, как могла бы дразнить ленточкой косолапого щенка, нетвердо стоящего на лапах. Для нее это была игра, в исходе которой она не сомневалась.
Ну что же… Давай расставим все точки, сука. Сразу.
Я прикрыл глаза, чуть ослабил сопротивление – давая ей присосаться, залезть в меня, заглянуть поглубже…
И, как мог старательно, вспомнил другую паучиху. В доме у Старика. Ручную дьяволицу.
…На широком дубовом столе, намертво прикрученном к полу. Запястья, щиколотки, шея и лоб стянуты кожаными лентами-захватами… два шрама на лбу… капельница над левой рукой, зеленоватая дрянь струится по пластиковой трубке… ее глаза, дикие от ярости – без искры разума, глаза загнанного в угол зверя… и пятна зеленки на ногах, а поверх них – лоснящиеся мазки ароматного масла… и возня справа, где в длинной клетке беснуются голодные крысы, учуявшие этот запах…
Я вспомнил все это. Старательно. Ярко.
И конечно же не без злорадства припомнил и свою брезгливую жалость – жалость к этому остатку человека. Доброму, даже милому остатку от некогда жесткого человека… Вспомнил ее касания после того, как она приходила в себя.
…Ветерок мягкий и робкий, как заискивающая улыбка. Она не помнила, что делала, – лишь какие-то смутные обрывки своих эмоций. Она чувствовала, что могла что-то натворить, и ей было стыдно. Она боялась, что виновата. Она хотела понять, – не сделала ли она больно… Простят ли ее…
Когда я открыл глаза, у нее было совсем другое лицо. Кажется, даже алкоголь на миг перестал действовать.
И я знал, что ее добивает: она чувствовала, что это правда. Все, что я ей показал, – правда. А главное – правда то, что так будет и с ней. Именно это ждет ее, если она еще раз попытается атаковать меня.