– удивился Шахов. – "Я сама сначала не поверила!" – сказала классная. – "Я вообще-то еле-еле решил, а последнюю задачу вообще с огромным трудом!" – "Последнюю задачу решил только ты один, – сказала Анна Максимовна, – она была заведомо нерешаемая. А Витя сделал одну ошибку, ему дали второе место", – тут она вздохнула. -
"Анна Максимовна, это была случайность!" – начал было оправдываться
Шахов за себя. – "Я знаю!" – сказала классная, но пять баллов за год
Шахову, как и обещала, поставила. В Москву под ее личным конвоем поехал на олимпиаду Витька Зуев, чему Шахов был очень рад. Он вполне искренне считал свою победу невероятной случайностью. Математичка тоже так думала, о чем и сказала директору школы, однако разумом понимала, что это никак не могло быть случайностью, поскольку это же не игра в рулетку. Просто она не любила Шахова, хотя и сама не могла бы сказать, за что. Просто так. Почему-то она чувствовала себя рядом с ним как-то неуютно, он был ей непонятен. А вот Витя Зуев ей всегда нравился. Кстати, в когда Москве ее спросили: "А где же тот мальчик, который решил последнюю задачу и занял первое место?" – Она ответила с некоторым раздражением: "Не смог он приехать – болеет!" – "Очень жаль, но что уж тут поделаешь!" – и о Шахове больше не вспоминали.
Впрочем, Шахов и теперь считал, что она тогда была права: Витька
Зуев действительно был самый достойный, он все решил быстро, без особых усилий, и самое главное, без какой-либо подготовки – талант есть талант. Шахов же решил все с огромным трудом, да еще и целую неделю готовился. И он действительно не знал, что последняя задача была нерешаемая. Знай это, он даже не стал бы и пробовать решить ее: они просто опоздали, а об этом, оказывается, предупредили перед началом: "Последняя задача – особая…"
Зуя он очень уважал за врожденный талант и после ухода того из пивной сказал:
– Тут не только это, то есть – не только пьянка. У него что-то с мозгами сделалось после армии: он как-то рассказывал, что они ехали однажды на броне – сидели на поролоновом матрасе, а на обочине рядом рванул фугас – всех с борта смело, кого-то убило, кого-то ранило – а его подняло на этом матрасе, как на ковре-самолете, пронесло и опустило, но об землю башкой все равно приложился хорошо. Он говорил: вначале в глазах были одни зеленые радуги (довольно странное определение!) – даже весело, потом вроде как зрение восстановилось, но все вокруг стало видеться совершенно по-другому, а как было раньше – уже и не вспомнить. Еще говорил, что неделю тошнило от малейшего движения головой. А еще он мне как-то поведал, что будто бы именно с тех пор в трезвом виде испытывает такой ужас перед жизнью, что у волосы становятся дыбом. "Почему?" – спросил я его. – "Я не могу тебе сказать точно – но тут все вместе: и то, что жизнь проходит навсегда и впустую, и что солнце когда-нибудь погаснет, и то, что мы все когда-нибудь умрем. Но, – говорит, – в последнее время что-то вовсе страшное творится: я пью и не пьянею.