— Понял.
Или совсем уже странные вопросы:
— Как вы думаете, корова чувствует?
— Право, не знаю. Думаю, кое-что чувствует.
— Например, возьмут у нее и зарежут теленка. Она горюет?
— Наверно, горюет. Только не по-нашему, по-своему.
— А я думаю: по-нашему. Только нам ее горя не видно. Оно глубоко в корове спрятано.
Странный человек, а добрый. Посидит и уходит.
— Вы меня, конечно, извините, Ольга Ивановна. Время у вас отнял разговорами.
— Что вы, Федор Савельевич. Я очень рада.
Попривыкли мы друг к другу, и я даже сама стала у него кое-что спрашивать. Например:
— Зачем вы пьете, Федор Савельевич?
— Сам не знаю зачем. Хорошего тут нет, а пью. Разом зарыдает внутри тоска, и ничего не надо, только бы выпить. Выпьешь — и ничего, будто бы лучше.
— Пожалели бы Анфису Максимовну.
— А я не жалею? Очень даже жалею. Оттого и пью.
Разговоров об Анфисе он вообще избегал, но как будто все же стремился к ним. Избегал стремясь. Один раз сказал неохотно, кривя губы:
— Она что? Она думает, виновата, ну и старается, услуживает. А мне это больше всего невыносимо, ее услужение. — Помолчал и прибавил: — Душит она меня.
Про мальчика он говорил охотнее, неизменно называя его "мой наследник Вадим Федорович". Видно было по глазам, по улыбке, что дорог ему Вадим, что гордится он его красотой, смышленостью. Однажды он сказал:
— Вы, конечно, можете надо мной смеяться, что я чужого сына как своего люблю. А я и забыл, что он не мой, можете верить, не верить.
— Очень даже верю.
— Вы бы не могли так полюбить чужого ребенка?
— Очень даже могла бы.
Конечно, Федоровы ко мне визиты не прошли незамеченными. Женщины нашей квартиры — все, кроме Анфисы, — дружно ревновали ко мне Федора. Странная ревность — без любви, без повода, без оснований. Бедный суррогат чувства, появляющийся там, где жизнь недожита, любовь недолюблена. Все эти женщины не дожили свое, недолюбили, недоревновали.
Стоило мне выйти в кухню, как я погружалась в ревность. Косой взгляд Паньки Зыковой, мчащейся мимо с утюгом в руке, Капина ехидная улыбочка, взгляд круглых глаз исподлобья, даже Адино усиленное порханье — все это означало одно: ревность.
Любопытно… Я с моей палочкой предмет ревности? Забавно.
Одна Анфиса не ревновала, напротив, радовалась: слава богу, Федору есть куда пойти, отвести душу.
— Ольга Ивановна, хорошо, что у вас на него влияние. Может, вы его пить отучите? Вот хорошо бы! Он вас ужасно как уважает…
— Я стараюсь, Анфиса Максимовна. Только вряд ли.
— Старайтесь, пожалуйста! А я для вас постараюсь. И полы помою и постираю. Все что хотите!
А у самой глаза в надежде: а вдруг?…