Должна признаться, все это время я скучала по Парижу. Пятнадцать лет назад я бы не поверила, что такое возможно, но сейчас я люблю его безмерно. Мать меня больше не стесняет (так печально — двое погибших во время пожара в доме), и я стала единственной наследницей небольшого, но приятного состояния. Я сменила имя, как мать меняла свои, и вот уже два года преподаю английский в симпатичном пригородном liсéе[59], где недавно получила короткий творческий отпуск, чтобы завершить исследования, которые, несомненно, помогут быстрому продвижению по службе. Я очень на это надеюсь, учитывая готовый разразиться скандал (в связи с азартными интернет-играми, каковыми увлекся мой непосредственный начальник), после которого мне могут предложить подходящую вакансию. Это, конечно, не «Сент-Освальд», но сойдет. По крайней мере, на сегодня.
Что же касается Честли, то, надеюсь, он жив-здоров. Ни один учитель не вызывал у меня уважения — уж конечно, не учителя «Солнечного берега» или сменившие их бесцветные преподаватели парижского licée. Никто, кроме Честли, — ни учитель, ни родители, ни психоаналитик — не научил меня чему-то стоящему. Может, поэтому я и оставила его в живых. Или же для того, чтобы доказать себе: я наконец-то превзошла моего старого magister — хотя в его случае выжить означает взять на себя двоякую ответственность, и трудно сказать, как скажутся его свидетельские показания на «Сент-Освальде». Конечно, если он захочет спасти коллег от нынешнего скандала, я не вижу другого выхода, кроме как потревожить призрак дела Страза. Неприятностей, конечно, не оберешься. Упомянут и мое имя.
Я не слишком беспокоюсь по этому поводу — следы заметены, и, не в пример «Сент-Освальду», я снова появлюсь на свет невидимой, в целости и сохранности. Но Школа переживала скандалы и раньше, и, хотя сейчас она будет иметь крайне бледный вид, мне кажется, все обойдется. Пусть это и непоследовательно с моей стороны, я на это надеюсь. В конце концов, немалая часть меня принадлежит ей.
И сейчас я сижу в моем любимом кафе (нет-нет, я не скажу вам в каком) с маленькой чашкой кофе и круассаном на пластиковой столешнице, ноябрьский ветер за окном со смехом и плачем несется по широким бульварам, и чувствую себя почти на каникулах. Воздух так же полон надежд и планов, которые непременно будут выполнены. Есть чему порадоваться. Впереди еще два месяца отпуска, затевается небольшой захватывающий проект, и самое прекрасное, самое странное из всего — я свободна.
Но так долго пришлось тащить этот груз мести, что сейчас его даже не хватает, — не хватает уверенности, что у меня есть кто-то на мушке. Такое ощущение, что у меня кончился завод. Любопытное чувство, но оно отравляет жизнь. И впервые за много лет я ловлю себя на том, что думаю о Леоне. Я знаю, это звучит странно — разве он не был со мной все это время? — но я имею в виду настоящего Леона, а не тот образ, который сделали из него время и пространство. Ему сейчас было бы почти тридцать. Я помню, как он говорил: «Тридцать — это старость. Ради Христа, убей меня, пока я не дожил».