Максимов посмотрел на Серебрякова, в голове у него гудело.
- Так; что же делать? - спросил он. Серебряков покосился на спящего Черняя.
- А то, что нечего с ним валандаться. Только беды наживешь. Выбрать время поудобнее да спустить с рук долой.
- Как спустить?
- Да уж известно как, - сказал улыбаясь Серебряков. - Долго валандаться с ним не приходится.
В степи было очень тихо. Только, умирая, потрескивал костер да в густой траве кричала какая-то птичка.
Максимов посмотрел на Серебрякова.
- И возьмешь ты себе на плечи такое дело? - спросил он.
Серебряков улыбнулся:
- Убить Черняя ничего не стоит. А вот отпустить его - за это вот по головке уж не погладят.
Максимов, не решаясь, покачал головой.
- Не знаю, - сказал он, глядя в глаза Серебрякову. - Думай уж ты сам.
- Я уже вздумал, - сказал Серебряков. - Я еще месяц тому назад все это вздумал. Только знать хотел, что вы скажете.
- Я как ты, - ответил Максимов.
- Ну, а коли так, - сказал Серебряков, - то и решать нечего. Ясное дело. - Он отошел от Максимова и, сбросив куртку, лег на нее. - Вам и мешаться не надо, - сказал он через минуту. - Я все один обделаю. Он и проснуться не успеет.
Подложив под голову руку и вытянувшись около костра, Черняй спал.
Через тридцать лет, составляя свою автобиографию, Державин так записал о Черняе:
"По обнаружении всех обстоятельств, сказать должно, что когда Серебрякову и Максимову не удалось вышеозначенных в польской Украине награбленных кладов отыскать, ибо все области те как военный театр против турков занят был войсками и не можно было им без подозрений на себя шататься в степях и искать клада, то они предводителя их Черняя отпустили или куда дели неизвестно".
II
Весь день прошел у Державина в хлопотах. Кроме прямых обязанностей, Бибиков нагрузил на него работу по приведению в порядок дневников, называемых так: "Дневные записи поисков над самозванцем Пугачевым".
Это была на редкость трудная работа.
Он сидел в канцелярии, замыкая двери на ключ и утопая с головой в ворохе исписанной бумаги.
Матушка Фекла Андреевна худела, горбилась, с каждым днем становилась все более молчаливой и опасливой. Здоровье сына волновало ее особенно. Раз она ходила даже к какому-то чудотворцу вынимать просфору за здравие воина Гавриила. Но спросить сына, где он засиживается по ночам, не смела и даже плакала только ночью, украдкой от домашних.
Мальчик возвращался поздно ночью, усталый, чем-то недовольный, и сразу же проходил в свою комнату.
Есть ему подавали туда же.
И всю ночь в комнате сына горел свет, и когда мать прикладывала ухо к замочной скважине, ей был слышен голос сына, произносящий какие-то непонятные для нее, диковинные слова. Собственно не голос даже, а пение. Мальчик пел.