Искусствовед замолчал. Он удовлетворенно откинулся на спинку стула, провел языком по пересохшим губам, запрокинул голову назад, но неожиданно снова резко подался к столу и, глядя мне прямо в глаза, зашептал как в горячечном бреду:
— Скажу вам больше. Это только на первый взгляд кажется, будто выбор в пользу православия на Руси — был чистой случайностью. На самом деле…
— Эй, мужчины! Я не слишком вам тут досаждаю своим нечаянным присутствием? — с притворным раздражением напомнил о себе философ. Без всякой связи с прозвучавшим вопросом, лишь оторвав пристальный взгляд от телеэкрана, где в этот момент шла финальная сцена фильма, когда одетый в черный эсэсовский мундир Дирк Богард в роли любовника-палача и Шарлотта Рэмплинг — его жертва — в похожем на подвенечное, белом платье, нежно взявшись за руки, совершали в легкой утренней дымке свой предсмертный променад по мосту, — он уже добавил гневным тоном, не оставлявшим сомнений в искренности чувств: — Ну ни стыда тебе ни совести! Всё шиворот навыворот перевернули. Над святым глумятся. Чем безнравственнее, тем круче. У, пакостники!
Искусствовед, настроенный сегодня особенно неуступчиво, при том что он, по-моему, так ни разу и не взглянул на экран, не замедлил с ответом:
— Аморалку им шьешь, начальник?! А ты не задумывался над тем, почему в буржуазно-демократическом обществе при анализе того или иного художественного произведения или социального явления тамошние критики оперируют не столько этическими, сколько эстетическими или правовыми оценками?
— Какие еще такие критики? — скорее машинально, чем по недомыслию спросил философ.
— Да потому, — будто не расслышав заданный вопрос, продолжал искусствовед, — что они давным-давно уже усвоили: предъявляя эстетические требования взамен этических, общество тем самым признает, что соглашается и впредь мириться с пошлостью и безвкусицей ради сохранения гражданских прав и свобод, а также выражает готовность и дальше терпеть аморальность и безнравственность — конечно, в рамках закона! — в той мере, в какой его устраивает степень собственного демократического развития. И зависимость тут — прямая. Другими словами, этические ценности — это дрова, которыми общество разжигает огонь в топке либеральной демократии, это своего рода ритуальная жертва, с горечью приносимая обществом на алтарь прав и свобод в качестве осознанной платы за обретенную возможность вкушать плоды либерализма. Ты же, как я погляжу, ничем жертвовать не намерен, хочешь остаться совестливым праведником, резервируя за собой привилегию на морализаторство, решая по своему усмотрению такие нравственные проблемы, как разрешение или запрещение смертной казни, эвтаназии, однополых браков, клонирования, но при этом вынь тебе да положь демократию во всем ее буржуазном блеске. Пижонство это, и ничего больше, — приобретать, ни отчего не отказываясь.