— Да ты чего, милый, белены, что ли, объелся! Кто-нибудь вразумительно объяснит мне, чего он тут наплел? — философ обвел молодого бурильщика и меня удивленным взглядом.
— Да чего тут, батя, размусоливать! Ясное дело — контра он! Вот и весь сказ. Предлагаю лишить его завтрашней опохмелки.
— Ну, ты прямо как изувер какой! — с простецкой хитрецой откликнулся философ. — Разве можно так с живым-то человеком обходиться! Его, может, пожалеть надо, а ты глумишься над ним. Нет-нет, так нельзя. Что мы — ку-клукс-клан какой, чтобы к таким радикальным мерам прибегать! Дадим ему последнее слово. Говори, бессовестный аспид, пригретый теплом моего тела, говори как на духу — что ты имеешь против моей совести?
— Да достал ты меня своей совестью, — скороговоркой выпалил не на шутку разгорячившийся искусствовед. — Куда ни ткнись, кругом либо взывающие к моей христианской совести православные, либо старающиеся уберечь меня от духовно-нравственного разложения скособоченные пантеисты, что по большому счету — одно и то же. А куда прикажете мне деваться — вровень с вами пьющему бессовестному атеисту, исповедующему просвещенное здравомыслие? Сколько можно, кивая на совесть, опутывать своими веригами истерзанное тело страны! Сами уже чуть ли не по уши в дерьме, а всё туда же — никак неймется увлечь кого-нибудь за собой, поучая, что так, мол, и надо жить, — захлебываться в собственных нечистотах, но не сдаваться! Какой совестливый человек позволит себе кичиться своей совестью! Вы же ее всем напоказ выставляете, дескать, смотрите, люди, — какие мы добропорядочные, как мы печемся о нравственной чистоте общества, о непогрешимости его сознания!
Совесть для вас — это защитный шлем, оберегающий ваши косные и неповоротливые мозги от всего нового, что хоть в малой степени способно поколебать устоявшийся порядок вещей. Совесть для вас — это нетерпимость, с какой вы, как каленым железом, словно ересь, выжигаете чуждый вам образ мыслей. Ваша совесть — это наш стыд, что в конечном счете оборачивается — увы! — всё тем же патриархальным консерватизмом. От вас — моралистов-праведников-святош, оголтелых душителей либеральной мысли, сусальных ревнителей доморощенных порядков — только затхлость и разор в стране!
Этот сумбурный, но страстный монолог искусствовед произнес на одном дыхании. С высоко поднятой головой, откинувшись на спинку стула, не дав себе ни разу послаблений на то, чтобы перехватить обжигающую пальцы сигарету, — всем своим видом он словно демонстрировал непреклонную готовность нести в народ шокирующую его ересь, ради чего способен мужественно переносить боль, а если нужно, то и дойти до конца — взойти на костер. Но это были всего лишь цветочки по сравнению с тем, что совершил он потом. А потом он совершил вот что: нанес народу несмываемое оскорбление действием. И это уже было непоправимо. Это была уже настоящая крамола. В качестве доказательства своей готовности взобраться на эшафот он на глазах у всех выплеснул остаток бутылки в бокал и, не оповестив присутствующих, за что он собирается выпить, не пожелав им даже здоровья, долголетия и счастья в личной жизни, одним махом опрокинул коньяк себе в рот. И сделал он это с такой осознанной решимостью, с такой убежденностью в собственной правоте, с таким пренебрежением к неминуемым последствиям, будто всю жизнь готовил себя к этому, единственно стоящему во всей его биографии поступку, будто этой выходкой он, преисполненный чувства беззаветной преданности к россиянам, хотел предостеречь их: «Люди! Я любил вас. Будьте бдительны! Не позволяйте своим мозгам потакать совести толпы! Я ухожу, чтобы вы остались. Я пью эту отраву, распространяющую клопиное амбре вашего дремучего кровососущего сознания, — за вас! пусть бы даже и швырнули в меня завистники камнем — „вместо нас!“ Я приношу себя в жертву ради торжества идеалов демократии, во имя неотъемлемого соблюдения прав человека, во славу построения гражданского общества!»