— Соратники, товарищи, друзья! — обратился начальник шахты к восставшему народу. — В этот роковой для каждого из нас час, когда на карту поставлена судьба круиза, а вместе с ней и незапятнанная репутация нашей Родины, ее национальная гордость и честь, когда нашу страну пытаются в очередной раз злостно унизить, — мы как один обязаны сказать решительное «нет» проискам агентов международного оппортунизма, экспансионизма или, говоря еще короче, просто сионизма. Наши политические противники навязали нам этот бой. Хорошо. Они его получат! Нам отступать не пристало, да и некуда. За нами Россия! Вперед, вперед, сыны Отчизны! Наше дело правое! Победа будет за нами!
Пламенная речь трибуна нашла полное понимание в рядах восставших. Втянув в себя переводчицу-коллаборационистку и подавшись на полшага вперед, передовые шеренги сомкнули строй и еще теснее обступили начальника шахты. Тяжелый, леденящий взор толпы, полный праведного гнева и отчаянной решимости, возопил…
Близился решающий момент восстания.
Толстяк, обливаясь холодным потом, не успевал вытирать лоб. В его глазах разливался ужас перед напиравшей толпой, готовой по первой команде своего вожака ринуться в штурмовую атаку на пограничный барьер. Еще немного, и суверенитет независимой Португалии подвергнется злостному надругательству. Чтобы спасти положение, необходимо было проявить политическую дальновидность, прагматическую сметку, иначе целомудренной Португалии не миновать грубого насилия.
Толстяк повернулся к своим помощникам и о чем-то негромко распорядился, а затем, наклонившись к вожаку, произнес с деланной умиротворенной улыбкой:
— Welcome to Portugal.
Через 15 минут всё было кончено.
Уже за барьером, в Португалии, победители всё еще продолжали держать детей на затекших руках, прижимая их к груди, будто древки пронесенных только что через границу транспарантов с начертанными на них и понятными каждому россиянину демократическими лозунгами — «Libert??galit? fraternit?»…
Эх, Федор Михайлович, Федор Михайлович! Ничего ты так и не понял в потемках души русского человека, проповедуя страдание, покорность и смирение как высшую необходимость отрицания всякой активности и подчинения личности обстоятельствам. А ведь четыре года протрубил от звонка до звонка на каторге, радея за судьбы народа! Подобная реакционно-сектантская философия вообще мало применима по отношению к России — богопослушной по духу и язычески-бунтарской по крови. Может, в каком цивилизованном христианском обществе эти библейские напевы усмирения гордыни и нашли плодородную почву, но только не в России. У нас высшей необходимостью отрицания всякой активности служит не покорность, и уж тем более не страдание, а безучастность и отстраненность, которые представляют собой не что иное, как осознанную жизнеутверждающую гражданскую позицию, активно отвергающую всякое смирение. Если сказать еще проще, Федор Михайлович, то нас можно оскорбить, но унизить, поставить на колени — никогда! И потому смиренному шепоту мы предпочтем бунтарский ор — «Над седой равниной моря гордо реет Буревестник…»