— Ну а если, как ты говоришь, повезет мне только завтра, в березовой рощице у развилки трех тропинок, тогда, спрашивается, на кой ляд мне сдался сегодня какой-то вулкан на Канарах?
— Э, не скажи, — отвечал я себе же. — Вулкан — дело хорошее, и слава богу, что он попался тебе на пути. А то бы так и ковырялся в своей березовой рощице у развилки трех тропинок. Ведь ты со своим счастливо-идиотским выражением лица, шастая с азартом грибника по окрестностям малой Родины, совершенно выпадаешь из общей картины, не вписываешься в страдальческую панораму истории большой Родины. А ведь уже не мальчик! Пора бы и о душе подумать. Боровички и подлещики, дружок, — это всё будничные, умилительные суррогаты душевного равновесия, так сказать, равнинный эрзац умиротворения духа. Только в борении с собой, преодолев соблазн душевного комфорта и свои многочисленные слабости, изведав испытания на долгом восхождении к вершине, ты, быть может, сумеешь хотя бы на йоту приблизиться к постижению тайны, что скрывается за бесконечным и благородным стремлением человека к нравственному совершенству, познанию истины, самого себя, в конце концов.
— Зачем столько приторного литературного сиропа? — с раздражением пробубнил я, глядя в сторону спрятанной за облаками вершины вулкана. — Прямо какой-то тошнотворно-сладкий ликер! Пора бы и разбавлять научиться. Не можешь, что ли, просто сказать: «Надо, Федя. Надо!»
С такими вот невеселыми мыслями под стать погоде начиналось мое собственное духовное горовосхождение в материальном мире фешенебельной Европы, — не то заурядное восхождение, которое я каждодневно проделываю у себя в Кузьминках, равнодушно следуя через мусорные завалы на шестой этаж к домашним покоям, а, может быть, единственный, самый главный в моей жизни подъем для разгадки собственного «я». Я спрашивал себя: «Хватит ли у меня сил и воли, чтобы выдержать это нелегкое испытание на пути к самоочищению через темный смрад облаков и водные хляби? Хватит ли у меня мужества, чтобы преодолеть эти Дантовы круги ада и узнать великую тайну, окрашенную в божественный цвет бездонной голубизны неба с белоснежной примесью вулканического нимба?» И не находил ответа…
Я был внутренне собран и одухотворен. Моя отрешенность, как проказа, отпугивала окружающих, которые, сторонясь и не подавая руки, готовы были уступить мне место в автобусе. Только Мирыч с героической самоотверженностью жены декабриста, собирающей в дальнюю дорогу своего непутевого мужа, суетилась возле меня, старательно проверяя, не забыл ли я солнцезащитные очки и панамку на голову ввиду предстоящего солнцепека. Люди в автобусе не сопереживали мне, их ничто не удручало: ни западный прагматизм, ни наша восточно-азиатская ментальность, ни — страшно сказать — даже русский перекошенный дуализм. В то время как я, совершив над собой нравственное соборование и попрощавшись на всякий случай с малой Родиной, мысленно готовил себя к Восхождению на вершину духа, к моей собственной Нараяме, для них это был не более чем крохотный фрагмент, всего лишь незначительный эпизод, который в непрерывной череде ярких жизненных впечатлений можно было сопоставить разве что с беглым осмотром Русского музея, где на забаву публике выставили полотно В. И. Сурикова «Переход Суворова через Альпы».