– Сволочи! – крикнул я им, когда они поравнялись с камерой. – Ублюдки трусливые! Даже нести не можете по-человечески, нехристи!
Они выносили вперед головой.
– Заткни пасть! Скоро и тебя вынесем! – крикнули мне в ответ.
Что я мог сделать? Тогда я бессильно опустился на нары и закрыл лицо руками. Слезы не шли, плакать я не мог, переполненный черной горечью, у меня пылала огнем голова и ныло все тело – так меня еще никогда не били. Я мог захрипеть в истерике, броситься выламывать дверь, ломая ногти, разбивая кулаки, завыть, зарычать, кататься по полу, но плакать я уже не смог бы: слезы выжжены до капли.
Сокамерники меня не трогали, с вопросами не приставали, о чем-то вяло переругивались, ржали и, видно, чувствовали себя не так уж плохо. Очнулся я, когда меня кто-то тронул за плечо. Это был старшина.
– Выходи, начальник приказал поместить тебя в другую камеру.
– С новосельем! – раздалось за моей спиной, когда я выходил. – В камеру смертников идешь!
– Отходную бы надо, кореш, сделать, – вякнул другой негодяй.
– Кому надо? – Я резко повернулся, чувствуя, что закипаю.
– Нам!
На меня нахально смотрел мужик, улыбаясь золотым ртом.
– Вот тебе отходная!
От моего удара он слетел с нар. Никто больше не сказал ни слова. Старшина заругался, потянул меня к выходу.
– Мне из-за тебя сегодня попало, что пустил в ту камеру.
– А теперь можно?
– Эх, соколик, не задавай лишних вопросов.
– Старшина, угостил бы сигареткой. А то мне и передачу некому принести.
– Сам выбрал свою судьбу. Сидел бы дома, не лез никуда… Смотрел бы сейчас с женой телевизор…
Он дал мне пару сигарет и закрыл камеру. Одну я тут же выкурил. Надвигалась вторая ночь жертвенного барана, возможно, последняя, а наутро свежий, жизнелюбивый палач быстро и ловко запрокинет голову и с хрустом полосанет отточенным лезвием. Бр-р-р! Какая гадость быть бараном. Еще ночь шевелиться, потеть, опорожняться, подвывать или вдруг в исступлении бросаться лбом на дверь, не жалея, разбивая в кровь, – потому что послезавтра уже никогда не наступит…
Откуда-то с верхних этажей доносился веселый шум: смех, гул мужских голосов, выкрики, звон стекла. Федул отвальную делает, понял я. Перепьются молдавским вином и будут горланить песни. А я буду их слушать. Судьба давала мне единственный и последний шанс. Безумный и авантюрный план побега осенил меня, как только я вспомнил лицо Валеры, лежащего на нарах. Я стал усиленно кусать, жевать свою губу, но она почему-то не поддавалась, может быть, интуитивно мне было ее жаль. Я начал лихорадочно искать, чем бы мне пустить кровь. Но что найдешь в камере: нары, решетка да ведро с парашей. Тут я обнаружил гвоздь, вырвал его из дерева, на нем сохранились остатки коричневой краски. Выдохнув воздух, рванул гвоздем по запястью. Рана наполнилась кровью. Оставалось теперь сымитировать горловое кровотечение. Я лег на нары, отсосал из раны и ловко выпустил кровяную струйку изо рта, после чего слабым голосом стал звать старика.