Мои объятия широко раскрываются. Амлэн обнимает меня и целует в обе щеки, – по-нормандски, парой крепких поцелуев. Потом роется в своей куртке:
– Я хотел еще вам сказать… Насчет моей жены и моего сына, я изложил здесь письменно все сведения… те самые, что я вам уже сообщил, вы знаете. Это на случай, если бы вы их потеряли ненароком… Я вам их опять даю… Потому что вы были так добры, что хотели взять дело в ваши руки…
– Бесполезно, милый: я ничего не потерял, и все нужные бумаги уже у моего нотариуса. Если бы я был убит сейчас – или вскоре – все, что нужно сделать, все-таки будет сделано как следует. Твоя жена и твой сын будут разысканы, и не будут жить в нищете. Ну, умирай спокойно, старина!
Его лицо озаряется великолепной улыбкой:
– О командир!… благодарю!.. благодарю за это, как и за все! Я вас в этом узнаю, право! Вы никогда ничего не забываете, когда дело идет о ваших друзьях… и они все честные люди, ваши друзья. Благодарю! благодарю за все, я ничего не могу вам сказать другого. Благодарю также за суд… Чем более я размышляю, тем более я вижу, что ваша мысль была действительно хорошая, единственно хорошая, единственно хорошая мысль. О! не то, чтобы меня слишком тяготило, что я убил этого Ареля… Но теперь это совсем не будет тяготить меня; так еще лучше! А теперь, право, делайте живо полуоборот: кастрюльки летают здесь чаще, чем нужно для ваших рук и ног…
Он был прав: три, четыре, шесть снарядов падают один за другим, и места их падения образуют небольшую окружность, центр которой обозначается Амлэном и мною. И грязные, мокрые комья летят нам в лицо сразу со всех сторон. В то же время несколько коротких и хриплых всхрапываний предупреждают меня, что столько же хорошего размера осколков описывают свои траектории около наших голов, – они все еще не задеты, но это временно, и нас спасли только какие-нибудь пять сантиметров. Но, конечно, повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить… В течение двух или трех минут, что мы покинули наше спасительное логовище, полтораста или двести кастрюлек уже упали по соседству с нами – и все с хорошими разрывами. Дерзко было бы рассчитывать, что подобный ливень еще долго может быть безобидным.
Амлэн, который отдает себе в этом отчет, повторяет с большою настойчивостью:
– Командир, это, знаете, серьезно! Простите, если я вам говорю, что я думаю, но вы не имеете права рисковать своей жизнью, как это вы делаете, без всякой надобности, и когда ничто вас к этому не обязывает…
Он прав, – если предположить, как он это предполагает, что ничто меня не обязывает, – я открываю рот, чтобы ему ответить, и не успеваю еще его закрыть, как я уже отброшен на шесть или семь шагов вправо, отброшен как был: стоя, – несомненно подхваченный вихрем, вызванным падением снаряда, целого снаряда на этот раз: речь идет не об осколках, – это полновесный удар, и он пал между Амлэном и мною, задев нас обоих; после того, как я отброшен, я кружусь кубарем и падаю с остановившимся дыханием, с замершим сердцем, увидев однако перед тем Амлэна, отброшенного, подобно мне, в стоячем положении, на шесть или семь шагов, но влево. Он кружится, как кружился я, и падает, как я упал, только я не видел, как он падал. Я, без сомнения, лежал тогда уже на земле, а когда я встаю, я не вижу, чтобы он поднимался.