Дрожь страха, – глупая дрожь, по правде сказать! леденит меня, и я бегу. Ох! Нет, Амлэн не убит, даже не ранен. Он оглушен, ничего более, мой черед протянуть ему руку, чтобы вытащить его из вырытой снарядом ямы, на дно которой он скатился. Он вылезает, выпрямляется, фыркает, чтобы освободиться от залепившей ему рот глины, и тотчас повторяет:
– Командир, вы ведь видите, что дело серьезное!.. Простите меня, командир, но вы достаточно доказали вашу дружбу ко мне. Довольно! Вы на меня немало страха нагнали!
Мне, мне пережить этого человека? Если он умрет, мне останется действительно только умереть. Это мне слишком ясно.
Тогда я слегка расставляю ноги, чуть сгибаю колени и скрещиваю руки за спиной – поза, свойственная всем морякам, которые простояли лет пятнадцать-двадцать на мостике. И я окидываю взглядом Амлэна, осужденного мною на смерть:
– Амлэн, неужели ты еще не понял? Родной мой, ты убил когда-то Ареля, чтобы покарать его. И ты был неправ… я тебе уже объяснил: ты не имел права карать. Ты не был судьею: значит, ты был убийцей. Тебя приговорили к смерти: ты это заслужил. Хорошо. Но кто приговорил тебя к смерти? Я. И я на это не имел права: я не судья, совершенно так же, как и ты. Тогда кто я, если я не судья? Кто я?
На тот же вопрос, когда дело шло о нем, он тотчас ясно ответил; теперь дело идет обо мне, – он не отвечает. Но я на этот раз могу ответить без усилия:
– Я убийца. Это чрезвычайно просто. Убийца, как и ты. Следовательно, если я приговорил тебя к смерти, я непременно должен приговорить к смерти себя самого. Точка вот и все.
Он понимает превосходно; это видно из того, что он очень любит меня, и он не протестует ни одним словом: он находит мое осуждение совершенно справедливым, как и свое собственное.
Только через четверть часа, по зрелом размышлении, он выводит заключение:
– Совершенно верно, что вы правы, командир. Все-таки наша история необыкновенная. И никогда я не вообразил бы себе ничего подобного, в особенности, когда этот скот Арель позволил себе быть дерзким с вами, и я его уложил на месте. Это мне казалось таким естественным!
Я только что написал: «только через четверть часа»… Я не преувеличил: когда Амлэн излагал мне вышеприведенное рассуждение, я вынул из кармана мои часы (военные часы: тому, кто понес бы в траншею хронометр, бесспорно, место в сумасшедшем доме), и я констатирую, что наш двойной приговор приводится в исполнение ровно восемнадцать минут!
Уже восемнадцать минут мы с Амлэном рядом «стоим на открытом месте, подвергаясь»… о! подвергаясь, как только можно подвергаться… И неприятельские снаряды все еще не пожелали оказать нам честь и пролить хотя бы одну каплю нашей крови.