Грибоедов в дни юности, служа в гусарах в Бресте-Литовском, забрался однажды в иезуитский костел на хоры. Собрались монахи, началась обедня. Он сел к органу, — ноты были раскрыты, — заиграл; играл чудесно. Вдруг смолкли священные звуки и с хоров зазвучала камаринская.
Как бы и нам, начав обедней, не кончить камаринской?
Шли на кровь, а попали в грязь.
Июля 12. А из грязи — опять в кровь. Вчера собрание у Пущина. Рылеев представлял нам кронштадтских моряков, молоденьких лейтенантов и мичманов. У них образовалось, будто бы, свое Тайное Общество, независимо от нашего.
Сущие ребята, птенцы желторотые; все на одно лицо — Васенька, Коленька, Петенька, Митенька.
— Как легко, — говорит Митенька, — произвести в России революцию: стоит только разослать печатные указы из Сената…
— Ежели, — говорит Коленька, — взять большую книгу с золотою печатью, написать на ней крупными буквами: «Закон», да пронести по полкам, то сделать можно все, что угодно…
— Не надо и книги, — говорит Петенька, — а с барабанным боем пройти от полка к полку — и все полетит к черту!
По низложении государя предлагали объявить наследником малолетнего великого князя Александра Николаевича с учреждением регенции; или поднести корону императрице Елизавете Алексеевне, — она-де, по известной доброте своей, согласится на республику; или же, наконец, основать на Кавказе отдельное государство с новой династией Ермоловых, а потом завоевать Россию. Но главное, не теряя времени, завести тайную типографию в лесах и фабрику фальшивых ассигнаций.
Я уже хотел уйти, вспомнив изречение графа Потоцкого, когда предлагали ему удить рыбу: «Предпочитаю скучать по-иному». Но Рылеев оживил собрание, произнеся речь о цареубийстве.
— Стыдно, — говорит, — чтобы пятьдесят миллионов страдали от одного человека и несли ярмо его…
— Верно! Верно! — закричали в один голос Коленька, Петенька, Васенька, Митенька. — Мы все так думаем, все пылаем рвением! Надобно истребить зло и быть свободными!
— Купить свободу кровью!
— Последнюю каплю крови с веселым духом пролить за отечество!
— Как Курций,[58] броситься в пропасть, как Фабий,[59] обречь себя на смерть.
— Господа, я за себя отвечаю, — выскочил вдруг самый молоденький мальчик; голубые глазки, как васильки, румяные щечки с пушком, как два спелые персика, одет с иголочки, — видно, маменькин сынок. — Я готов быть режисидом,[60] но хладнокровным убийцею быть не могу, потому что имею доброе сердце: возьму два пистолета, из одного выстрелю в него, а из другого — в себя: это будет не убийство, а поединок насмерть обоих…