— Скучные дела, мой друг! Вы знаете, я никогда не говорю с вами о политике…
— Тут не политика, а ваша судьба и моя. Как могли вы решить, не сказав мне? Им говорите, а от меня скрываете…
— Ну, вот вы теперь знаете, Lise! И разве не рады? Быть свободными, жить вместе, — помните, как мы мечтали детьми…
Она покачала головой.
— Нет, не то. Вы не хотите сказать, а я знаю. Тут другое…
Что другое? Что вы знаете? — спросил он тихо и посмотрел на нее, молча, долго; разрушил кучку бирюлек, отвернулся и стал мешать угли в камине.
— Тайное Общество, — сказала она так же тихо, не отводя от него глаз.
Он быстро обернулся. Лицо исказилось, как от внезапной боли, и что-то промелькнуло в нем такое жалкое, трусливое, как у человека, который сходит с ума, знает это и боится, чтоб другие не узнали.
— Глупые сплетни! — сказал уже спокойно, овладев собою; встал, прошелся по комнате, взял со стола книгу, прочел заглавие: «Бахчисарайский фонтан» Пушкина, — перелистал и бросил.
— Прошу вас, Lise, никогда не говорить со мной об этом. Ни со мной и ни с кем. Слышите?
— Не я говорю, а мне говорят, — ответила она, бледнея.
Старая обида заныла в душе, как старая рана. Что ему доставляются тайной полицией письма ее и что он вскрывает их так же, как письма всех членов царской фамилии, — давно уже знала; но никогда не говорила с ним об этом — стыдилась; гнусным казался ей этот обычай, сохранившийся от времен Павловых. Теперь вспомнила о нем и подумала, что он смотрит на нее такими же глазами, какие у него должны быть во время чтения вскрытых писем. В тысячный раз обманулась, поверив близости его, и в тысячный раз все так же больно, как в первый; за тридцать лет не привыкла и никогда не привыкнет.
— Кто? Кто вам сказал? — повторял он все настойчивей, все подозрительней. — Мне нужно знать, Lise! Ну, будьте же рассудительны. Прошу вас, если вы меня любите…
И вдруг опять промелькнуло в лице его что-то трусливое, жалкое, подлое: «Да, подлое!» — подумала она с возмущением. Разве не подлость — выпытывать, допрашивать так, смотреть на нее глазами сыщика?
Отвернулась, стала наливать чай; но руки так тряслись, что уронила чашку; заплакала.
— Что вы, Lise? О чем? Вы меня не так поняли. Я сам давно уже собирался сказать вам об этом. Но вы больны: я не хотел…
— Да разве лучше так? — воскликнула она горестно. — Хуже, хуже всего, не может быть хуже! Оттого и больна. Вы молчите, а я… Как же вы не видите, что я не могу, не могу больше, сил моих нет!
Он подошел к ней и опустился на колени.
— Ну, полно, Lise, ради Бога, не надо… — целовал ей руки. — Неужели я не сказал бы, если б что-нибудь было? Но ничего нет; по крайней мере, я не знаю. Может быть, вы больше моего знаете? Мне иногда самому приходит в голову, нет ли тут поважнее лиц? — прибавил с хитростью.