Она вдруг перестала плакать; забыв о себе, думала только о нем, о грозящей ему опасности.
— Мне говорил Карамзин и мой секретарь Лонгинов. Но, кажется, об этом знают все…
И рассказала все, что слышала. Когда кончила, он посмотрел на нее с улыбкою.
— Охота же вам из-за таких пустяков мучиться!
Утешал ее, успокаивал: все это ему давно уже известно; в руках его все нити заговора; он даже знает по именам заговорщиков; истребить их ничего не стоит; если же медлит, то потому, что жалеет несчастных, «заблуждения коих суть заблуждения нашего века»; ждет, чтобы сами одумались; впрочем, все меры приняты, и нет никакой опасности.
Говорил так искренно, что она почти поверила; умом верила, а сердцем знала, что он лжет; в глазах его видела ту ясность, которой всегда боялась, — бездонно-прозрачную и непроницаемую, как у женщин, когда они лгут. Но не имела силы бороться с ложью; готова была на все, только бы не видеть опять того трусливого, подлого, что промелькнуло в лице его давеча. Изнемогла, покорилась.
«Может быть, и прав он, — думала, — что на помощь ее не надеется: где уж ей помогать, других поддерживать, когда сама от слабости падает?»
Ничего не сказала, только посмотрела на него так, что вспомнились ему кроткие глаза загнанной лошади, которая издыхала на большой Петергофской дороге, уткнув морду в пыль, с кровавою пеною на удилах.
— А знаете, Lise, что больше всего меня мучает? То, что от меня несчастны все, кого я люблю, — заговорил он, и сразу почувствовала она, что он теперь не лжет.
— Несчастны от вас?
— Да. Софьина смерть, ваша болезнь — все от меня. Вот чего я себе никогда не прощу. Знать, что мог бы любить и не любил, — больше этой муки нет на свете… О, как страшно, Lise, как страшно думать, что нельзя вернуть, искупить нельзя ничем… А все-таки в последнюю минуту я к вам же приду, и ведь вы меня…
Не дала ему кончить, охватила руками голову его и прижала к себе, без слов, без слез, только чувствуя, что один этот миг вознаграждает ее за все, что было, и за все, что будет.
Кто-то тихонько постучался в дверь, но они не слышали. Дверь приоткрылась.
— Ваше величество…
Оба вскочили, как застигнутые врасплох любовники.
— Кто там? — воскликнула она. — Я же велела… Господи, ну, что такое? Войдите.
— Ваше величество, их императорское величество, государыня императрица Мария Федоровна, — доложила фрейлина Валуева.
Государыня взглянула на мужа с отчаянием; тот поморщился. Валуева смотрела на них с любопытством, как будто делала стойку и нюхала воздух.
— Ну, чего вы стоите? Не знаете ваших обязанностей? — прикрикнула на нее государыня. — Ступайте же, просите ее величество.