Нет, есть куда: к госпоже Нарышкиной. Смерть Софьи сблизила их. Мы теперь обе нужны ему: я — сиделка, любовница, она — супруга, мать. Этого еще никогда не бывало, чтобы она была с ним в горе: всегда было так, что или она — в счастье, или я — в горе, но вот мы вместе.
Слежу за ним, узнаю стороной, когда он бывает у нее. Мне, впрочем, не надо узнавать от других — сама знаю: у меня на это нюх собачий. Кажется, слышу от него запах ее, запах мускуса, напоминающий полутемную комнату с опущенными шторами.
Неужели все еще ревную к этой твари? Именно: тварь; это — не бранное, а точное слово. Разве можно в лотерею разыгрывать женщину, как он разыграл ее с Платоном Зубовым? Разве можно любить с презреньем? Он-то, впрочем, думает, что иначе нельзя.
— Чтобы любить, надо немного презирать женщину, — сказал мне однажды, давно-давно, когда еще мы с ним о любви говорили.
Это комплимент: он слишком уважает меня, чтобы любить. Всегда, будто бы, казалось ему, что мы — брат и сестра, близнецы духовные, и между нами плотская любовь — кровосмешение…
Но кто кого из них больше презирает, — я не знаю.
Раз, на придворном балу (лет двадцать назад, а как сейчас помню), я спросила Нарышкину:
— Как ваше здоровье?
— Не совсем хорошо, — ответила она, глядя мне прямо в глаза, — я, кажется, беременна.
Знала, что я знаю, от кого.
А ведь презренье ко мне — и к нему презренье.
— Я давно уже отказался от любви, даже платонической. Пора в отставку, — говорил государь намедни одной даме, за которой когда-то ухаживал.
Любит мне рассказывать о своих сердечных делах и всегда уверен в моем участии.
Если бы он кого-нибудь любил по-настоящему, мне было бы легче. Но ни одной любви, а сколько любвей! Купчихи, актрисы, жены адъютантов, жены станционных смотрителей, белобрысые немки-менонитки,[65] и королева Луиза Прусская, и королева Гортензия. Со многими доходило только до поцелуев.
— Мужчины, — говорит, — не умеют останавливаться вовремя. Любовь — не геометрия: тут иногда часть больше целого.
Может быть, не любит женщин, потому что сам слишком женщина. «Кокетка», как называла его королева Гортензия. Неисправимый щеголь, в глазах женщин, как в зеркалах, только самим собой любуется.
В Вене, во время конгресса, явившись на бал в черном фраке, чулках и башмаках, старался, чтобы дамы забыли в нем государя.
— Хотя я северный варвар, но умею быть любезным с дамами.
Любовь заменяет любезностью, как старинные кавалеры Людовика XIV.
Вот голубоглазая немочка Эмилия играет на клавесине, а он рядом стоит, правую ногу отставил вперед с жеманною грацией, держит шляпу так, чтобы пуговица от галуна кокарды приходилась между двумя пальцами, смотрит в лорнет и перевертывает ноты.