……….……………………………………………………………………………………
Вдруг смех исчез. Он сжал кулаки и потряс ими в воздухе. Лицо исказилось, как у бесноватого.
— В Законе сказано: «Слушай, Израиль: Я есмь Господь Бог твой». А Он, человек, Себя Богом сделал! Нет хуже того зла на свете…………..………………
…………………………………………………………………………………………
— возопил он с тем же святым неистовством, с каким первосвященник Каиафа[72] разодрал некогда одежды свои перед судилищем……………….
………………………………………………………………………………………
— Ну, что? Ведь не глуп мой жид, а? — сказал Борисов, когда они опять вышли на улицу.
— Настоящий философ, в тезку своего, Баруха Спинозу! — ответил Голицын. — Только все они чего-то не понимают главного.
— А что главное?
— Ну, этого я вам не скажу: «тут молчок, и всяк сверчок знай свой шесток», — усмехнулся Голицын.
— А я боялся, что скажете, — посмотрел на него Борисов, сначала серьезно, а потом вдруг тоже с улыбкой, и спросил:
— Вы куда?
— Домой, — ответил Голицын, чтобы узнать, не обрадуется ли он, по обыкновению, что его оставляют в покое.
— Заняты?
— Нет.
— Так пойдемте ко мне. Знаете что, Голицын? Я ведь с вами давно говорить хотел, да все боялся…
— Чего же боялись?
— Да вот, как батька мой говорит: с важными господами вишен не ешь, как бы косточкой глаза не вышибли.
— Вы так обо мне думали?
— Ну, не сердитесь. Я теперь не так…
— А как?
— Теперь, — засмеялся Борисов, — как дедуся-пасечник наш говорит: вижу по всему, что вы человек как человек, а не то, что называется пан.
— Ну и слава Богу!
— Не сéрдитесь?
— Да нет же, какой вы, право, чудак!
Голицын вдруг почувствовал, что Борисов тихонько жмет ему руку.
— Вам Бестужев говорил о Славянах?
— Говорил.
— Не поняли?
— Не совсем.
— Да ведь просто?
— Иногда простое понять труднее всего.
— Вот именно, — подхватил Борисов, — самое простое — самое трудное. Но вы понять можете: слепенького поняли и жида поняли; значит, и нас поймете…
Он говорил теперь связно и внятно, как будто совсем другой человек; и лицо — другое, новое. «Какое милое лицо, и как я его раньше не видел!» — удивился Голицын.
Борисов жил на выезде из города, у Богуславской заставы, в крошечной хатке с двумя каморками, почти без мебели. «С хлеба на квас перебивается», — вспомнилось Голицыну.
Когда они вошли, молодой человек, сидевший у окна и что-то рисовавший, с милым, грустным и больным лицом и с глазами, такими же тихими, как у Борисова, вскочил в испуге и, не здороваясь, убежал в соседнюю каморку, где заперся на ключ. Это был Андрей Иванович, брат Борисова.
Хозяин показал гостю коллекции бабочек и других насекомых, а также рисунки животных, птиц, полевых цветов и растений.