— И убью! Пикни он только, убью! — проворчал Кузьмин, когда Мазалевский кончил рассказ.
— Никого ты не убьешь, Настасьюшка, ведь ты у меня добрая…
— Ну вас к черту! — продолжал Кузьмин в ярости: — если не решат и сегодня, когда восстание, возьму свою роту и пойду один…
— Куда ты пойдешь?
— В Петербург, в Москву, к чертовой матке, а больше я ждать не могу!
Саша слушал, глядел, и сердце замирало в нем так, как в детстве, когда он катался стремглав на салазках с ледяной горы, или когда снилось ему, что можно шалить, ломать вещи, бить стекла и ничего не бояться — все безнаказанно, все позволено.
— А откуда, господа, мы денег возьмем, чтобы войска продовольствовать? — спрашивал полковник Василий Карлович Тизенгаузен, щеголеватый, белобрысый немец, с такою вечною брезгливостью в лице, как от дурного запаха.
— Можно взять из полкового казначейства, — предложил кто-то.
— А погреба графини Браницкой на что? — крикнул Артамон Захарович. — Вот где поживиться: пятьдесят миллионов золотом, шутка сказать!
— Благородный совет, — поморщился Тизенгаузен с брезгливостью, — начать грабежом и разбоем, хорош будет конец. Нет, господа, это не мое дело: я до чужих денег не прикоснусь…
— Да уж знаем, небось: немцы — честный народ, — проворчал опять Кузьмин.
— Да, честью клянусь, — продолжал Василий Карлович, — лучше последнюю рубашку с тела сниму, женины юбки продам…
— Люди жизнью жертвуют, а он жениной юбкой!
Тизенгаузен услышал и обиделся.
— Позвольте вам заметить, господин поручик, что ваше замечание неприлично…
— Что же делать, господин подполковник, мы здесь не во фронте, и мне на ваши цирлих-манирлих плевать! А если вам угодно сатисфакцию…
— Да ну же, полно, Митрич…
Их обступили и кое-как разняли. Но тотчас началась новая ссора. Речь зашла о том, как готовить нижних чинов к восстанию.
— Этих дураков недолго готовить, — возразил капитан Пыхачев, командир 5-й конной роты: — выкачу бочку вина, вызову песенников вперед и крикну: «ребята, за мной!»
— А я прикажу дать им сала в кашицу, и пойдут куда угодно. Я русского солдата знаю, — усмехнулся Тизенгаузен с брезгливостью.
— Да я бы свой полк, если бы он за мной не пошел, погнал палками! — загрохотал Артамон Захарыч, как тяжелая телега по булыжнику.
— Освобождать народ палкой — хороша демокрация, — воскликнул Горбачевский. — Срам, господа, срам!
— Барчуки, аристократишки! — прошипел, бледнея от злобы, поручик Сухинов, с таким выражением в болезненно-желчном лице, как будто ему на мозоль наступили. — Вот мы с кем соединяемся, — теперь, господа, видите…