Одни смеялись, другие сердились.
— Темна вода во облацех!
— Министр-то наш, кажется, того, сбрендил!
— Какие-то масонские таинства!
— Уши вянут!
— Ермалафия![26]
— За царя да без царя в голове! Этак и вправду, пожалуй, революции не сделаешь…
— Шпион, как же вы, господа, не видите? Просто аракчеевский шпион! — шептал соседям на ухо Бестужев, сам не веря, и зная, что другие не поверят.
А между тем все продолжали чувствовать, что есть у Батенкова что-то, чего не победишь смехом.
Один только Голицын понял: парижские беседы с Чаадаевым о противоположном подобии двух вечных двойников, русского царя и римского первосвященника, вспомнились ему — и вдруг со дна души поднялось все тайное, страшное, что давно уже мучило его, как бред. Знал, что говорить не надо, — все равно никто ничего не поймет. Но что-то подступило к горлу его, захватило неудержимым волнением. Он встал, подошел к Батенкову и проговорил слегка дрожащим голосом:
— Давеча Каховский назвал это подлостью; но это хуже, чем подлость…
— Хуже, чем подлость? — посмотрел на него Батенков, опять без обиды, только с недоумением и любопытством.
— Что может быть хуже подлости? — спросил кто-то.
— Кощунство, — ответил Голицын.
— В чем же тут, как бы сказать не соврать, полагаете вы кощунство? — продолжал любопытствовать Батенков.
— Царя Христом делаете, человека — Богом. Может быть, и великая, но чертова, чертова мысль! Кощунство кощунств, мерзость мерзостей!..
Вдруг замолчал, оглянулся, опомнился. Губы скривились обычною усмешкой, злою не к другим, а к себе; живой огонь глаз покрыли очки мертвенным поблескиваньем стеклышек; сделался похож на Грибоедова в самые насмешливые минуты его. «С чего это я?» — подумал с досадою. Было стыдно, как будто чужую тайну выдал.
А Батенков в неменьшем волнении, чем он, опять задвигался, зашевелился неуклюже-медлительно, как будто тяжелые камни ворочал.
— Может быть, тут и правда есть, как бы сказать не соврать… Я и сам думал… Ну, да мы еще с вами потолкуем, если позволите.
Хотел что-то прибавить, но не успел: поднялся общий говор и смех.
— Неужели вы о черте серьезно? — спросил Бестужев.
— Серьезно. А что?
— В черта верите?
— Верю.
— С рогами и с хвостом?
— Вот именно.
— Тут по-вашему он и сидит?
— Пожалуй, что так.
— Ну, поздравляю, черта за хвост поймали!
— Договорились до чертиков!
Из гостиной вышел Якубович, прислушался и вдруг вспылил неизвестно на кого и на что; должно быть, как всегда, обиделся умным разговором, в котором не мог принять участия.
— Нам о деле нужно, а мы черт знает о чем…
— Слушайте! Слушайте!