Ларда со своим оружием управилась куда как шустрее, причем схватилась не за пращу, а за нож. Значит, опасность не на поляне – ближе? Леф и не сдвинувшаяся с места Гуфа так и впились настороженными взглядами в Торкову дочь, но та отчаянно затрясла головой: «Тихо!»
А потом выдохнула, почти не шевеля губами:
– Слушайте! Слышите?
Леф услышал. И Гуфа явно услышала – иначе с чего бы ей вдруг так побелеть?
Не то стон, не то тягучий жалобный всхлип. Еле-еле слышный, но можно клясться хоть материнской сытостью, что это где-то гораздо ближе закипающей растревоженным гомоном поляны. Значит, Ларда и впрямь подскочила прежде песьей тревоги, и, значит, пес действительно не унюхал, а услыхал.
Говорят, такое они всегда слышат – даже сквозь сон, даже сквозь какой угодно шум.
– Хищное, – прошелестела Ларда.
Это она зря – и без нее уже догадались. Даже Леф, которому хищные твари только по рассказам знакомы да по старой облезлой шкуре, которая в корчме висит. Куть говорит, что почти такой же ее и выменял, причем за нее – лысую, дырявую – стребовали с него двух жирных круглорогов, корчагу патоки да три горшка прошлогодней браги. Это справедливая цена. Шкурам хищных столько чудодейственных свойств приписывают, что все не вдруг и припомнишь. А самим хищным приписывают куда больше всякого, причем такого, которое самые тертые мужики заопасаются допускать в голову на ночь глядя. Торк ведь не единственный охотник в Мире, а все-таки хищную тварь в горах встретить легче, чем ее шкуру в людском жилье. Очень уж сложно охотиться на хищных: они глупы и не понимают разницы между охотниками и дичью.
– Надо выбираться из овражка. – Лардин голос подрагивал, но в общем девчонка казалась на удивление спокойной. – Надо выбираться. А то прыгнет сверху – взвизгнуть не успеем.
Гуфа наконец тоже встала, однако без особой спешки.
– С чего ему прыгать на нас? Лето же, – прошептала она.
Ларда скривилась:
– Лето. Детеныши. Ночь на исходе, а охота не задалась – слышишь, как плачет? Знает, что стада на дальних пастбищах, но шло в Долину – значит, за человеком шло. Мы – люди.
– Так зачем нам наверх-то? Нельзя нам наверх – заметит…
– Не шепчи, – усмехнулась Торкова дочь. – Оно уже знает, что мы здесь. И услышало уже, и унюхало, и еще как-то узнало, как только они умеют.
В лощине было светло, а наверху оказалось еще светлее. Чахлое редколесье таяло в прозрачном белесом мареве, и мерещилось, будто видно не хуже, чем ясным днем. Но это только мерещилось. Звездное сияние коверкало размеры и расстояния; неподвижность древесных стволов оборачивалась вдруг нехорошей шуткой, притворством – потяни руку, коснись, и только зыбкие блики растекутся по пальцам.