– Ну что, узнала я про твоего Шурку, – жарким шепотом начала она доклад, – район старый, есть у кого спросить. Эта самая Лидия, она еще молодая, сорок восьмого никак года. Тоже стыдоба, здоровые бабы, им бы работать и работать, а они инвалидность оформлять! Я вот блокадница, а работаю. А Шурка, про которого ты спрашивал, это ейный брат. На год, что ли, старше самой Лиды. Да ты знаешь, после войны народ, соскучившись, плодиться начал, что зайцы по весне, вот и шли дети погодками. Только Шурке не повезло в жизни, помер он еще мальцом, трамваем его зарезало. Место поганое на Максима Горького, там железная ограда вдоль самых путей, и случись что, в сторону не отпрыгнешь…
– Знаю это место, – подтвердил Игнат. – Там еще шестой трамвай ходит.
– Во-во! А Шурку, – Клавдия наклонилась к самому уху, – говорят, родная сестра убила. Разбаловались на переходе, начали толкаться, и она брата прямо под колеса и пихнула. А мать не уследила. Во как бывает!
– Понятно, – проговорил Игнат, ожидавший чего-то подобного. – То есть мальчика прямо на Лидиных глазах убило.
– А как же! Сама она и угробила мальца, а теперь с другими счеты сводит.
– Спасибо, Клавдия Ивановна! Вы мне очень помогли. Теперь я понимаю, что происходит, и знаю, как надо действовать.
– Лечить небось начнешь…
– Непременно.
– А будь моя воля, я бы ее не в больницу, а в тюрьму!
– Что вы, Клавдия Ивановна, ей же пять лет было! Маленьких не судят.
– Было пять, а теперь уже шестьдесят!
– А срок давности?
– Это у вас, добреньких, срок давности. Перед богом срока давности нет. Убила – пожалте к ответу.
– Вот она и отвечает. Думаете, с чего она к нам попала?..
– А я бы такую еще и в тюрьму! – Клавдия Ивановна поднялась, протерла шваброй пол под Игнатовой кроватью и добавила уже иным тоном: – А, что обо мне говорить!.. Бодлива корова без рогов ходит.
Еще одна загадка души человеческой. На словах Клавдия Ивановна всех бы поубивала, а на деле – мухи не обидит. Вот бы посмотреть, что у нее в подсознании скопилось за семь десятков лет! Одно можно сказать наверное: солнечной комнаты там нет, детство Клавдии Ивановны пришлось на войну и блокаду.
Игнат полусидел-полулежал, приподняв изголовье на максимально возможную высоту. Читал книгу, которую принесла Рина Иосифовна. А что еще делать, если лишился ног и без посторонней помощи не можешь даже пересесть с кровати на каталку? Больной – тот же заключенный, подписку о невыползе с него можно не брать, он и так под арестом.
Несколько раз Игнат видел Лидию Андреевну, которая бегала между палатой и ординаторской, получая нужные справки и собираясь домой. А ведь энергичная пенсионерка, по сути дела, заперта еще надежнее, чем безногий доктор. Пожизненное заключение в одиночной камере – наказание страшней, чем смертная казнь. Внешним взором видим стервозную старуху, а внутри неприкаянно бродит пятилетняя девочка, кружит по солнечной комнате, по коридору, где на стене висят лыжи и велосипед, по кухне, где все спички от детей спрятаны, по двору с дровяными сараями, по пустой шумной улице… Заглядывает в самые недозволенные маленьким девочкам закоулки, ищет, но находит только пустоту. Всюду следы Шурки: вот его сабля, вот его дудка, вот раздавленный сандаликом песочный кулич… Но самого Шурки нет. Напрасно подглядывать в потайную дырочку – что там делается в туалете?.. – бесполезно часами сидеть, затаившись под столом. Никого нет в туалете, лишь журчит только что спущенная вода; никто, забывшись, не зайдет на кухню, хотя варенье опять съедено.