Она чувствовала, как тревога возрастала. Из вещей исходила для нее какая-то темная угроза. Ею овладело то же самое чувство страха, которое она переживала на раз и на раз. В ее христианской душе пронеслась мысль о каре.
И все же при мысли, что любовник ждал ее, она задрожала в самой глубине своего существа; при мысли о поцелуях, о ласках, о безумных словах, она почувствовала, как ее кровь воспламенялась, как ее душа замирала. Трепет страсти победил трепет страха Божьего. И она направилась к дому возлюбленного, дрожа, подавленная, точно шла на первое свидание.
— Ах, наконец-то! — воскликнул Андреа, обнимая ее, впивая дыхание ее запыхавшихся уст.
Потом, взяв ее за руку и прижимая ее к груди, сказал:
— Чувствуешь мое сердце. Если бы та не приходила еще одну минуту, оно разбилось бы.
Она приложилась щекою к месту руки. Он поцеловал ее в затылок.
— Слышишь?
— Да, оно говорит со мной.
— Что же оно говорит?
— Что ты не любишь меня.
— Что говорит? — повторил юноша, кусая ее в затылок, мешая ей выпрямится.
Она рассмеялась.
— Что любишь меня.
Сняла накидку, шляпу, перчатки. Стала нюхать цветы белой сирени, наполнявшие высокие флорентийские вазы, те, что на картине Боттичелли в Боргезе. Двигалась по ковру чрезвычайно легким шагом; и ничего не было прелестнее движения, с которым она погрузила лицо в нежные кисти цветов.
— Возьми, — сказала она, откусив зубами верхушки и держа ее во рту, у губ.
— Нет, я возьму с твоих уст другой цветок, менее белый, но более вкусный…
Среди этого благоухания они поцеловались долгим, долгим поцелуем.
Увлекая ее, несколько изменившимся голосом он сказал:
— Пойдем туда.
— Нет, Андреа, поздно. Сегодня, нет. Останемся здесь. Я приготовлю тебе чай; а ты будешь долго и нежно ласкать меня.
Она взяла его за руки, сплела свои пальцы с его пальцами.
— Не знаю, что со мною. Чувствую, как мое сердце до того переполнено нежностью, что я готова плакать.
В ее словах была дрожь; ее глаза стали влажными.
— Если бы я могла не покидать тебя, остаться здесь на целый вечер!
Глубокое уныние сообщало ей оттенки неопределенной грусти.
— Думать, что ты никогда не узнаешь всей, всей моей любви! Думать, что я никогда не узнаю твоей! Ты любишь меня? Говори мне это, говори всегда, сто раз, тысячу раз, не уставая. Любишь?
— Разве же ты не знаешь?
— Не знаю.
Она произнесла эти слова таким тихим голосом, что Андреа едва расслышал их.
— Мария!
Она молча склонила голову ему на грудь; прислонилась лбом, как бы ожидая, чтобы он говорил, чтобы слушать его.
Он смотрел на эту бедную голову, поникшую под бременем предчувствия; чувствовал легкое давление этой благородной и печальной головы на своей очерствевшей от лжи, скованной обманом груди. Тяжелое волнение сдавило его; человеческое сострадание к этой человеческой муке сжало ему горло. И это доброе движение души разрешилось в слова, которые лгали, сообщило лживым словам дрожь искренности.