– Значит, я так понял: она голубоглазая блондинка и не леди.
– С балтийскими голубыми глазами, – настаивал художник. – А волосы – светлая шелковистая пшеница. Пожалуй чересчур мелодраматично для серьезной картины, но я был бы счастлив писать ее обнаженной.
Глаза его загорелись.
– Но Чарльз не хотел об этом и слышать.
– Вы могли бы нарисовать ее по памяти? – спросил я.
– При желании смог бы.
Он подкинул комок земли, как мальчик-озорник.
– В общем-то, я уже годы не работал над человеческим материалом. Мое увлечение – чистое пространство, освещенное лучами разума природы, если только вы меня понимаете.
– Не понимаю.
– Во всяком случае, я никогда не эксплуатирую свое искусство и не позволю его эксплуатировать.
– Так, так. Очень возможно. Вы отстранились от времени. Возможно, что ваш друг сделал это еще более категорично. Но большая часть людей сошла бы со своих белых коней и помогла бы по мере сил.
Он подарил мне горький, утонувший в морщинах взгляд. Казалось, он собирался заплакать, но вместо этого он опять рассмеялся странно высоким смехом, непохожим на человеческий, на который каньон отозвался эхом, напоминающим крик чайки.
– Думаю, что вы правы, мистер Сагитариус. Поедемте ко мне, и я попытаюсь это сделать.
Через полчаса он вышел из своего дома, помахивая листком бумаги.
– Вот, пожалуйста, так достоверно, как только я смог. Это пастель, спрыснутая фиксатором, смотрите, не складывайте ее.
Я взял у него рисунок. Это был цветной эскиз лица молодой женщины. Ее светлые волосы были уложены короной вокруг головы. Глаза были яркие и непрозрачные, как эмаль. Уилдингу удалось передать ее красоту, но сейчас она была старше, чем на портрете.
Он видимо догадался, о чем я думал.
– Я нарисовал ее такой, какой увидел впервые. Это мое представление о ней. Сейчас она лет на шесть, на семь старше.
– К тому же, она изменила цвет волос.
– Так вы ее знаете?
– Не очень хорошо, но попытаюсь узнать получше.
Я поднялся по ступенькам дома доктора Беннинга и позвонил. Дыра в стекле, которую я проделал, была залатана картоном и пластырем. Доктор вышел к двери в рубашке с короткими рукавами и с незавязанным шнурком на ботинке. Непричесанные волосы торчали как увядшая трава вокруг розовой пустыни его макушки. Пока он не заговорил, у него был вид забитого жизнью старого человека. Но голос его был твердый и нетерпеливый.
– Чем могу служить? Это вы сидели вчера днем в приемной? – Я не по поводу болезни, доктор.
– А по какому? Я только что встал.
– Разве полиция еще не связалась с вами?
– Нет. А вы полицейский?