По обе стороны колючей проволоки - единый и жестокий мир.
Это я и попытался выразить.
И еще одну существенную черту усматриваю я в моем лагерном наследии. Сравнительно новый по отношению к мировой литературе штрих.
Каторга неизменно изображалась с позиций жертвы. Каторга же, увы, и пополняла ряды литераторов.
Лагерная охрана не породила видных мастеров слова.
Так что мои "Записки охранника" - своеобразная новинка.
Короче, осенью 64-го года я появился в Ленинграде.
В тощем рюкзаке лежала "Зона". Перспективы были самые неясные.
Начинался важнейший этап моей жизни...
ЭТАП
Я встретился с бывшими приятелями. Общаться нам стало трудно. Возник какой-то психологический барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались филологией. Подхваченные теплым ветром начала шестидесятых годов, они интеллектуально расцвели, А я безнадежно отстал. Я напоминал фронтовика, который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья преуспели. Мои ордена позвякивали, как шутовские бубенцы.
Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и возвращались к актуальным филологическим темам:
Пруст, Берроуз, Набоков...
Все это казалось мне удивительно пресным. Я был одержим героическими лагерными воспоминаниями.
Я произносил тосты в честь умерщвленных надзирателей и конвоиров. Я рассказывал о таких ужасах, которые в своей чрезмерности были лишены правдоподобия. Я всем надоел.
Мне понятно, за что высмеивал Тургенев недавнего каторжанина Достоевского.
К этому времени моя жена полюбила знаменитого столичного литератора. Тогда я окончательно надулся и со всеми перессорился.
Надо было искать работу. Мне казалось в ту пору, что журналистика сродни литературе. И я поступил в заводскую многотиражку. Газетная работа поныне является для меня источником существования. Сейчас газета мне опротивела, но тогда я был полон энтузиазма.
Много говорится о том, что журналистика для литератора - занятие пагубное. Я. этого не ощутил.
В этих случаях действуют различные участки головного мозга. Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк.
Итак, я поступил в заводскую многотиражку. Одновременно писал рассказы. Их становилось все больше. Они не умещались в толстой папке за сорок копеек. Тогда я еще не вполне серьезно относился к этому,
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Однажды брат спросил меня:
- Ты пишешь роман?
- Пишу. - ответил я.
- И я пишу, - обрадовался брат - Махнем не глядя?..
Я должен был кому-то показать свои рукописи.
Но кому? Приятели с филфака нс внушали доверия.