– Я не знаю, что думать! Черт возьми!
– Что ты, Сисси? – автоматически остановила ее Эмма.
– Раньше все было просто: ты поступал как надо, тебе еще давали за это лишнюю порцию сладкого – сказала Сисси, – а теперь все наоборот: что правильно, то неправильно. Джулиэн, а что ты думаешь о том, что отец собирается дать Шэду по его волосатому уху?
– Я… – Джулиэн задумался, потом выпалил:
– Мне думается, было бы ужасно, если бы никто не попытался одернуть этих молодцов. Я сам бы рад это сделать. Но как я могу?
– Вы, кажется, своим ответом разрешили всю проблему, – сказал Дормэс. – Если человек присваивает себе право руководить мнением нескольких тысяч читателей… что было очень приятно до сих пор… то на нем лежит священная, можно сказать, обязанность говорить правду. «О воля злых судьбин!» Ну, ладно! Сейчас я, пожалуй, заеду еще в редакцию. Вернусь часов в двенадцать. Не ждите меня никто… ни ты, Сисси, ни вы, Джулиэн, это, собственно, относится к вам двоим, полуночникам! Что касается нас, то мы соблюдаем закон божий… а в Вермонте это означает спозаранку ложиться спать.
– И ложиться одному! – пробормотала Сисси.
– Прекрати, Сесилия!
Когда Дормэс выходил, Фулиш, все время с обожанием смотревший на хозяина, вскочил в надежде на прогулку.
Преданность собаки сильнее Эммииых слов дала Дормэсу почувствовать, что значит попасть в тюрьму.
Он солгал. Он не вернулся в редакцию. Он поехал к Лоринде Пайк.
Но по дороге он остановился у дома своего зятя, деятельного молодого врача Фаулера Гринхилла; он заехал не с тем, чтобы показать ему корректуру статьи, а для того, чтобы унести с собой – может быть, в тюрьму? – воспоминание о своей семье.
Он тихонько вошел в прихожую гринхилловского домика, являвшего взору легкомысленное подражание архитектуре Маунт Вернона; все здесь дышало уютом и довольством: мебель орехового дерева с отделкой из бронзы, раскрашенные русские ларцы, которые обожала Мэри Гринхилл. Дормэс услышал голос Дэвида, оживленно болтавшего с отцом (но ведь Дэвиду уже пора быть в постели! В котором же это часу ложатся спать в нынешнее идиотское время девятилетние мальчики?), и голос старого доктора Маркуса Олмстэда, компаньона Гринхилла, уже почти отказавшегося от практики, кроме акушерства, глазных и ушных болезней Дормэс заглянул в гостиную, украшенную светлыми занавесями желтого полотна. Мать Дэвида писала письма – хрупкая, изящная фигурка за кленовым письменным столом, на котором стояло желтое гусиное перо, календарь и пресс-папье с серебряной ручкой; Фаулер и Дэвид примостились на широких ручках кресла, в котором сидел Олмстэд.