— Доложи как положено.
Петро, давясь хлебом, кусок которого ему подсунул дед Потап, и перескакивая с одного на другое, поведал обо всем, что видел и узнал. Особенно красочно и трагически — о покушении на жизнь Василия Ивановича, о встречах с ним и Витькой-полицаем, со всеми, кто убежал в лес из Слепышей.
Его не перебивали, не задавали вопросов. И долго молчали, когда он закончил свой рассказ. Лишь потом, когда общее молчание стало невыносимым, Григорий вдруг спросил, нахмурившись еще больше:
— Постой, постой… Как я понял, Василий Иванович вам наказал сперва со мной связаться и лишь после моего на то приказа к Витьке идти?
— Или не знаешь, кто с ним в лес ушел? И где обосновались они? Приглядись фрицы — из Степанкова их костры разглядеть могли! — не оправдывался, а нападал Петро.
Тоже верно: одни бабы да детвора с Витькой в лес ушли…
— Где они сейчас? За тобой следом плетутся?
— Не, мы их километрах в пяти отсюда лагерем поставили, — швыркнул носом Петро.
— И за то спасибо, — вздохнул Григорий, который почему-то лишь сейчас понял, что с сего часа забот у него станет и того больше. — С продовольствием у них как? Поди, пообглодали всю кору с деревьев?
Сказал это и сразу понял, что нельзя было так говорить, что насмешка прозвучала в его словах, поэтому сразу же и приказал не давая никому слова вставить:
— Короче говоря, дед Потап, запрягай любую кобылу и грузи на подводу хотя бы два мешка картошки и прочее, чем их быстренько подкормить можно.
По одобрительному взгляду товарища Артура, по тому, как проворно запрягли лошадь и загрузили подводу, понял, что умело исправил свою ошибку.
Всю дорогу Григорий думал о том, какой будет его встреча с Виктором и с теми прочими, за чью жизнь теперь в ответе он, Григорий. И перед Василием Ивановичем, и перед своей совестью в ответе. Но особенно настойчиво уговаривал, убеждал себя в том, что он просто обязан ничем не выдать себя, когда увидит тех, кто стрелял по Василию Ивановичу.
Ведь понимал, что как по врагу стреляли они по нему, а все равно не мог простить!
Но все опасения и сомнения пропали, как только оказался в кругу женщин, утиравших слезы радости, как только увидел, с какой жадностью детвора пялилась на мешки, лежавшие на подводе. Самое же волнующее, тронувшее до слез, — ни один из малышей не заканючил, ни один голоса не подал.
Когда улеглось волнение, порожденное встречей, и женщины занялись приготовлением немудреного обеда, Григорий и сказал Виктору, сидевшему рядом:
— Есть в этих краях такая деревня, Мытницей называется. Там фашисты мельницу-ветряк восстановили.