Серафиме лежала у нее на столе.
Иногда я читаю в электричке. Но свет такой тусклый и так укачивает под стук колес, что чаще всего я закрываю глаза. Я не засыпаю, я слушаю. О чем только не говорят люди. О детях, о внуках, о болезнях, о случаях и происшествиях. Сны свои рассказывают. В электричке я узнала, где всегда можно достать отличную селедку. И мы с кошкой лакомились той селедкой. Не обманула электричка. Имя самого лучшего во всей Москве зубного я услышала в электричке. И рецепт домашнего торта “Птичье молоко” на манной каше. Пойдите попробуйте купить настоящее “Птичье молоко”. По записи, в угловой кулинарии на
Горького, и то – штамп московской прописки должен быть в паспорте.
Как-то раз я услышала, что существуют в Москве киноклубы.
Была поздняя осень. Окна плакали. Листья еще не все унес ветер.
Я смотрела в окно.
“Старый еврей, – услышала я. – Но зовут все только по имени. Яша.
Маленький, горбатый. Всю жизнь протрубил в кино. Не знаю кем. Но к нему даже из ВГИКа ребята ходят. Факт. Когда человек сам не понимает, чего наснимал, идет к Яше. Яша поймет. Он, как доктор, ставит диагноз. С ним даже настоящие режиссеры советуются.
Бездарных Яша не любит. Не выгоняет, конечно. Это же клуб для всех желающих, а не институт для избранных. Но если Яше человек неинтересен, он с ним просто не говорит. Не видит, не слышит, не замечает. Я туда полгода ездил, так он меня ни разу не заметил. Но я не обижался. Я без амбиций, мне просто любопытно было.
На Павелецкой. В клубе при обувной фабрике. Им целый подвал оборудовали”.
Девочка лепила снежную бабу на бульваре. Скатывала снежные шары.
Громоздила один на другой.
Вышла баба такой: морковный нос, глаза-камешки. Клетчатый дырявый платок на голове. Руки-сучья.
В сумерках девочка ушла. Помахала бабе на прощанье.
Утро.
У бабы во рту – окурок. Бутылка пустая у подножья. На правом сучке висит варежка.
Воробей опустился бабе на голову, клюнул платок.
Яша выключил проектор. Обошел стол. Сел со стороны экрана. Старый маленький еврей.
Все это напоминало тайную вечерю. Хотя было нас у Яши не двенадцать, а четверо.
Яша выложил на стол пачку папирос, коробок спичек. Вынул папиросу, постучал о столешницу, дунул в пустой конец, чиркнул спичкой. Закурил.
Под потолком были натянуты веревки. Сохли на прищепках фотографии.
Их тени отражались в облицованных белым кафелем стенах.
Яша курил, молчал. Все молчали.
– Что вы увидели? – спросил вдруг Яша.
У парня, к которому он обратился, порозовели уши.
– Я? – сказал парень. И посмотрел беспомощно на нас. – Дети. То есть девочка. Слепила снежную бабу.