Я сидел на пороге хижины, а она рядом, на плетеной скамеечке, которую принесла с собой; женщины на Болотах плетут из тростника замечательные складные сиденья, очень легкие, переносные, на которые всегда можно где угодно присесть. Земля была еще влажной после недавнего дождя, но небо светилось бледной голубизной, и солнце пригревало уже совсем по-весеннему.
Нам с ней оказалось очень легко друг с другом. Я отлично понимал, что она спасла мне жизнь, и она это знала. И, по-моему, именно поэтому постепенно перестала так мучить себя, упрекая за то, что отпустила мою мать навстречу смерти. Гегемер была человеком непростым, очень резким, обладавшим бешеным нравом, однако во время моей болезни она заботилась обо мне с невероятным терпением, даже с нежностью. Часто мы с ней не понимали друг друга, но даже это не имело значения, ибо между нами существовало некое высшее понимание, для которого не нужны слова; оно основано на сходстве душ, которое сильнее всех различий и разногласий. Но одно мы оба знали твердо, хоть никогда об этом и не говорили: что, поправившись, я непременно покину Болота.
Я-то уходить не спешил, зато спешила она. Ведь это она видела, как я иду на север, а смерть преследует меня по пятам. Я должен был уйти. Я должен был перебраться через ту, вторую, реку и обрести спасение. И уходить мне надо было как можно скорее. Наконец Гегемер не выдержала и сказала мне об этом прямо.
– Но какая разница, как скоро я отсюда уйду, – возразил я, – ведь смерть все равно от меня не отстанет.
– Энг, энг, энг! – нахмурилась она, яростно тряся головой. – Если ты будешь слишком долго откладывать, смерть придет за тобой прямо сюда!
– Ну и ладно, тогда я останусь здесь и дождусь ее, – сказал я, пытаясь шуткой смягчить ее тревогу. – С какой стати мне покидать своих сородичей и самому идти навстречу смерти? Мне нравятся здешние люди, мне все здесь нравится. И рыбу я очень люблю ловить…
Разумеется, я просто дразнил ее, и она это понимала. Она, в общем, не возражала против подобных шуток, но все же она видела то, чего не видел я. И не могла относиться к этому столь же легкомысленно.
Кстати, среди множества бессмысленных, бесконечных видений, роившихся в моем мозгу, пока я жил у Дорода и в первое время после возвращения в родную деревню, было одно, которое я запомнил особенно хорошо. Я стою посреди реки, по пояс в воде, и сильное течение так и тащит меня, пытаясь сбить с ног, а на спине у меня какой-то тяжелый груз, из-за которого я то и дело теряю равновесие. Я делаю шаг, надеясь добраться до берега, и тут же понимаю, что это был ошибочный шаг – песок под ногами плывет, я теряю опору, но не вижу, куда же мне идти, столь широка река, столь быстры ее воды. Потом я все же делаю шаг вправо, еще один и еще и следую в этом направлении дальше, словно ощущая под ногами некую невидимую подводную тропу, которая ведет меня и помогает сопротивляться яростному течению. И это все; больше я ничего не помнил. Это видение снова вернулось ко мне, когда я начал поправляться. Видимо, оно было одним из последних, связанных с моим отравлением снадобьями Дорода. Я рассказал о нем Гегемер, когда она пришла навестить меня, и она, слушая меня, морщилась, как от боли, и вздрагивала, а потом прошептала: