— Знаю, знаю. — нетерпеливо перебил Иван Иванович, сложив пальцы шелбаном и швырнув бычок за борт, в блестевшую от нефти воду. — Не крути статистику, Булат-Сифон. Тебя не устраивают пятьдесят процентов?
— Я и говорю. Устраивают. Только с неё возьмешь? Этот куплет мы спели, она не собирается их возвращать. Де-фолт!
— Ну, и…
— И помогу я тебе, Иван Иваныч, считай задаром. Символически. Десять процентов я завтра должен увести с собой.
— Ско-олько? Охренел, Булат? Десять процентов! — Иван Иванович медленно поднялся из-за стола. — Это не серьезно! Пять процентов. Пять! И то много. Остальные сорок пять после победы.
— Не катит. — качнул головой Булат-Сифон. — После победы никто ничего не возьмет. Не у кого будет. Или ты, Иван Иваныч, надеешься найти в её доме сундуки с изумрудами? Хотя… Хер его знает… Ладно, семь. Но не меньше!
— Шибер косоглазый! Ладно! Семь — так семь! Завтра с утра получишь. С таможней помочь?
— Не беспокойся, Иван Иваныч. С таможней в порядке.
— Лады.
Ударили по рукам. Опять спустились в кают-компанию обмыть соглашение.
— Теперь можно и расслабиться. — Булат-Сифон весело посматривал на Ланцета. — Можно и оттянуться! Молочком.
Выпили армянского коньяка, любимого коньяка Ивана Ивановича. Никакие Камю, Метакса и прочие не сравнятся с армянским, считал он. Только истинные любители с тонким вкусом могут по-настоящему оценить этот солнечный напиток. Держались все непринужденно, шутили, смеялись.
— Я вот, смотрю, Булат-Сифон, вы с помощником дополняете друг друга. — поделился наблюдениями Иван Иванович. — Булат по фене — означает нож. А Ланцет по медицински — тоже нож. Арсенал!
— Действительно. — удивился Булат-Сифон. — Я на это не обращал внимания. А у тебя, Иван Иванович, погоняло по фене тоже, прямо прокурорское!
— А ты думал! Знаешь, сколько мне лет? — вдруг спросил Иван Иванович. — Много! Помнишь песенку про вора, у которого отец прокурор? Жалостливая такая, наша, воровская. Раньше частенько напевали. Так вот, сочинили её про меня. У меня ведь отец прокурором в войну был, и до войны, и после. Ба-льшая сука! Собственноручно сдал меня синичкам по малолетке. И в зону определил, а потом приезжал, и на свиданках читал мне странички из краткого курса истории ВКПБ. Воспитывал. Пацанам конфеты и сало возили, а мне этот гад — толстую книгу. Песню, правда, немного переделали, у меня по-другому было. Помню, под Иркутском сидел — мороз, стужа, по щелям ветер воет, в бараке торчим, дубеем, раз — к барину вызывают. Оказывается, папочка прикатил, семьсот километров махнул, соскучился. Упрятал меня, и хоть бы угрызение совести на лице. Ни хрена! Лицо одухотворенное, мечтательное. Я тебе говорит, сын, сказать хочу о товарище Сталине. О нашем вожде и о партии большевиков, которые строят коммунистическое общество. Когда приедешь из лагеря — (звучало так, будто здесь лагерь пионерский) — много почитаешь литературы. А пока я сам расскажу. И заводил старую пластинку о светлом будущем через пятнадцать лет. Декохт у меня, голодуха, его самого сожрал бы, а он мне с бубновым заходом: «Ты, сын, не переживай, что я бердыч не привез. Соскучился, в спешке собирался, ну и забыл. Ведь ты и без того рад меня видеть? Ведь правда? Ведь так?» Семь раз паскуда приезжал, и только один раз привез кило комкового сахара и пачку папирос «Казбек». Вот, в честь папашки и погоняло получил прокурорское: Иван Иванович. Домой я, конечно, не вернулся, на товарняк — и во Владивосток, в порту приворовывал, кормился, пока снова не влетел. Там, кстати, и море залюбил. Ну, а как влетел, попал в одну из приморских зон, где и познакомился с Седым. У него с юности клок седых волос на башке был. Торчал белый пучок среди каштановой кущи. А через много лет, когда Седой тянул не знаю, какой уже срок, и ты с ним встретился в Приморье. Так?