Огромная площадь была ярко освещена. По периметру ее, уцелев удивительным капризом случая, на высоких чугунных полукружьях горели белые фонари, между ними перемигивались праздничные гирлянды, и сполохи разноцветного света били вверх от огромных прожекторов, подсвечивая струи плескавшегося посереди площади фонтана. Около фонтана горела бронетехника, и под белыми лунами фонарей на брусчатке лежали неподвижные кучки в камуфляже.
Семен Семенович выглянул в окно и выругался сквозь зубы.
– Господи боже мой! – сказал Семен Семенович, – Джамал, скомандуй им перестать.
– Э! – сказал Джамалудин, – я здесь не командую. И никто не командует.
Словно в ответ на эти слова бухнуло, с крыши дома напротив плеснул язык пламени, косо пущенная граната пролетела мимо танка и влепилась в один из фонарей. Жутко грохнуло; фонарь хряснулся о брусчатку, рассыпался искрами и погас, и вместе с ним погасла вся левая сторона площади. Бронетехника и прожекторы продолжали гореть. Фонтан, следуя заданной кем-то программе, сменил ритм, струи воды слились в сплошное полотнище, и на этом полотнище выплыла удивительной красоты горянка в белом платье, и принялась плясать над пылающей бронетехникой.
Рация, стоявшая на столе, крякнула, щелкнула и сказала удивительно спокойным голосом:
– Пятый, пятый, я седьмой! Вы когда будете? У меня гости со всех сторон. Повторяю, я в полном окружении.
– Седьмой, я пятый. Подмога вот-вот. Держитесь.
Джамал поднял брови и спросил:
– Где эта подмога?
– Нигде. Они это уже второй час говорят.
– Седьмой, я пятый, – повторила рация. – Мы будем с минуты на минуту.
– Поехали, – сказал Джамал Нажуду, – нам надо в Штаб.
И в эту секунду оно началось.
Черное небо вдруг стало алым. Фонтан мигнул и угас; по ушам Забельцына ударило кувалдой, и когда через секунду Забельцын очнулся, он увидел, что лежит лицом вниз, в какой-то белой трухе, а вместо потолка над ним – белое пылающее небо.
Грохнуло так, что снова заложило уши, никакого фонтана уже не было и в помине, площадь была – сплошное море огня и рвущихся боезапасов, и из Дома на Холме вырывались пятиметровые языки пламени.
– Пятый, пятый, у них «град!» – заорала чудом уцелевшая рация
– Что ты делаешь, сука! Ты по своим бьешь!
Забельцын хотел было вскочить, но тело его не слушалось. Раздался новый залп, снаряд разорвался где-то близко, руки и ноги стали ватными, и все желания исчезли, кроме желания немедленно, каким угодно способом, оказаться далеко от этого страшного места, в которое через секунду вот-вот ударит снаряд.
Вокруг был огонь и дым. Хозяин квартиры, Нажуд, валялся, нанизанный на куски перекрытий, и из его горящей кожи торчали страшные зубья ребер. Пуленепробиваемое стекло лежало на полу скомканной кучкой, пол обрывался в пропасть, и у самого края этой пропасти лежал ботинок с торчащей из него окровавленной костью.