— Гаранфил, прими гостя.
Гаранфил отстранилась, пропуская Биландарлы, улыбнулась ему, не опуская глаз, широко, доверительно.
— Добро пожаловать, Калантар Аббасович.
«Голос… И серебро и бархат в нем. Эх, правду говорят, там, где трава растет, нет коня, где конь есть, травы нет».
— Благодарю вас. Всегда приятно встретиться с… хорошими людьми.
Гаранфил снова улыбнулась, почти как своему человеку.
«О господи, и зубы прекрасны! Ни одной золотой коронки, этого своеобразного символа состоятельности среди современных мещан. Браво, Магеррам-бек! А она, похоже, искренне рада».
Гаранфил привела Биландарлы в гостиную и начала накрывать на стол. Щеки ее порозовели, живые, блестящие глаза то и дело останавливались на госте, и, странно, циничный, всякого повидавший в жизни Биландарлы к собственному ужасу начинал краснеть, беспомощно бормотать что-то о беспокойстве, о злоупотреблении госстеприимством.
Гаранфил усмехнулась:
— Да что вы! Дом без гостей — как высохшая река, одни камни на дне. Да и река ли это, если в ней нет воды? Почаще бы заходили к нам такие люди, как вы. Я, правда, рада вам!
Она сказала это просто, без жеманства, и Биландарлы подивился ее прямоте, внутренней раскованности.
А Гаранфил правда была рада гостю. Как ни баловал ее Магеррам подарками, как ни лелеял, она в первый же год замужества заметила странную замкнутость их дома. Неделями, месяцами молчал звонок, проведенный от ворот. Разве мать навестит молодых. Из попыток Гаранфил завести дружбу с соседями ничего не получилось, люди почему-то сторонились их. Как-то она прямо спросила Магеррама:
— Почему никто не ходит в наш дом? Хоть бы кого-нибудь ты пригласил, родственников или знакомых.
Магеррам тогда ломал голову над странным, как ему казалось, желанием молодой жены.
— Тебя же жалею, свет моих очей. Не хочу видеть, как моя красавица будет ублажать кого-нибудь… Подносить чай, сладости… Потом мыть грязную посуду. Нет, не для тебя это.
— Подумаешь, невелика забота — посуду вымыть.
— Нет, нет, только тот, кто бережет и почитает жену, как госпожу, имеет право носить папаху.
Не мог же он ей признаться, что просто ревновал жену, дико, слепо ревновал к ее друзьям по школе, к воспоминаниям об улице, где она выросла, его бесили случайные взгляды прохожих, с нескрываемым восторгом задерживающиеся на Гаранфил, даже к ее собственному задумчивому молчанию ревновал ее Магеррам, еще долго не веря в свое счастье. Можно сказать, к цветам, которые она выращивала, к вьюнкам, что, покорясь ей, ползли по высокой каменной стене. Иногда, еле сдерживая накопившееся раздражение, Гаранфил только и ждет повода, чтоб пожаловаться на свою жизнь. Но вот увидит, как муж, подвязавшись фартуком, моет посуду, выжимает пеленки или чистит лук, как радуется, что избавил ее от грязной работы, от хлопот у плиты… И сердце у нее отходит. Знала ли она неизмеримую глубину любви его? Там, в этой глубине, оживали иногда яростные, как злобные чудища, дикие в своей абсурдности подозрения. Ревность — сестра безумия… Но неизменно кроток, нежен с женой Магеррам. Десятый год живут под одной крышей, а до сих пор — стоит Гаранфил задержаться в магазине или с ребенком в детской поликлинике — Магеррам места себе не находит.