Дон-дон-дон-дон! — сорвалось с колокольни и залило площадь, улицы, проулки; над бурой гладью полой воды, над непросохшими меловыми мысами горы звон пошел перекатом, в лесу рассыпался на мелкие, как чечевица, осколки, — стеня, замер. И еще раз — уже безостановочно в тревожно: дон-дон-дон-дон!..
— Вон-на, кличут! — Христоня часто заморгал. — Я зараз на баркас. На энтот бок, в лес. Потель меня и видали!
— Ну, так как же? — Кошевой тяжело, по-стариковски встал.
— Не пойдем зараз, — за всех ответил Григорий.
Кошевой еще раз шевельнул бровью, отвел со лба тяжелый, вытканный из курчавых завитков золотистый чуб.
— Прощевайте… Расходются, видно, наши тропки!
Иван Алексеевич улыбнулся извиняюще:
— Молодой ты, Мишатка, горячий… Думаешь, не сойдутся! Сой-дут-ся! Будь в надежде!..
Попрощавшись, Кошевой вышел. Через двор махнул на соседнее гумно. У канавы жался Валет. Он словно знал, что Мишка пойдет сюда; поднимаясь ему навстречу, спросил:
— Ну?
— Отказались.
— Я еще раньше знал. Слабяки… А Гришка… подлец он, твой товарищ! Он самого себя раз в год любит. Обидел он меня, сволочь! Рад, что сильнее… Винтореза при мне не было — убил бы… — сказал он хлипким голосом.
Мишка, шагая рядом с ним, глянул на его ежистую, вздыбленную щетину, подумал: «А ить убил бы, хорек!»
Они шли быстро, каждый звяк колокола хлестал их кнутовым ударом.
— Зайдем ко мне, харчей возьмем — и айда! Пешки пойдем, коня брошу. Ты ничего не будешь брать?
— Все на мне, — Валет скривился. — Хоро̀м не нажил, именья — тоже… Жалованье вот за полмесяца не получил. Ну, да пущай пузан наш, Сергей Платоныч, наживается. Он аж затрясется от радости, что расчета не взял.
Звонить перестали. Утренняя, не стряхнувшая дремы, сонливая тишина ничем не нарушалась. У дороги в золе копались куры, возле плетней ходили разъевшиеся на зеленке телята. Мишка оглянулся назад: к площади на майдан спешили казаки. Некоторые выходили из дворов, на ходу застегивая куртки и мундиры. По площади прожег верховой. У школы толпился народ, белели бабьи платки и юбки, густо чернели казачьи спины.
Баба с ведрами остановилась, не желая переходить дорогу; сказала сердито:
— Идите, что ль, а то дорогу перейду!
Мишка поздоровался с ней, и она, блеснув из-под разлатых бровей улыбкой, спросила:
— Казаки на майдан, а вы — оттеля? Чего же не идешь туда, Михайла?
— Дома дело есть.
Подошли к проулку. Завиднелась крыша Мишкиной хатенки, раскачиваемая ветром скворешня, с привязанной к ней сухой вишневой веткой. На бугре слабосильно взмахивал ветряк, на переплете крыльев полоскалась оторванная ветром парусина; хлопала жесть остроконечной крыши.