— Сударь, два часа на исходе.
— Вы здесь! — воскликнул генерал. — Каким чудом?..
Он грозно и вопрошающе посмотрел на жену и детей. Елена вспыхнула.
— Вы, вы среди нас! — продолжал генерал взволнованным голосом. — Убийца, обагрённый кровью, — здесь! Вы оскверняете эту комнату! Прочь! Прочь отсюда! — яростно добавил он.
При слове “убийца” у маркизы вырвался вопль. Лицо же Елены — а слово это, очевидно, решило её судьбу — не выразило ни малейшего удивления. Казалось, она давно ждала этого человека. Всё, о чём она так много думала, теперь приобрело смысл! Кара небесная, которая суждена была за её проступок, разразилась. Она считала себя преступницей, такой же, как этот человек, и смотрела на него ясным взглядом: она его подруга, его сестра. Она видела во всём этом волю божию. Прошло бы несколько лет, и её рассудок справился бы с муками совести, но сейчас она была в каком-то исступлении. Незнакомец стоял неподвижно и был невозмутим. Презрительная усмешка скользнула по его лицу, тронула полные алые губы.
— Я благородно поступаю по отношению к вам, но вы этого не цените, — тихо произнёс он. — Я не хотел прикасаться рукою к стакану, из которого я пил, когда меня томила жажда. Я даже не хотел обмыть свои окровавленные руки под вашей кровлей; я ухожу, оставив от моего “преступления” (при этих словах его губы сжались) одно лишь воспоминание, ибо я старался пройти так, чтобы здесь от него не сохранилось ни малейшего следа. Я не допустил, чтобы ваша дочь…
— Моя дочь! — воскликнул генерал, с ужасом посмотрев на Елену. — Вон отсюда, негодяй, или я убью тебя!
— Два часа ещё не истекли. Вы не можете ни убить меня, ни выгнать, не потеряв уважения к самому себе… и моего уважения.
Тут ошеломлённый генерал попытался смерить взглядом преступника, но принужден был опустить глаза; он чувствовал, что не в силах выдержать взор незнакомца, нестерпимо блестящий взор, вторично смутивший его душу. Он испугался, что снова смягчится, так как сознавал, что воля его слабеет.
— Убить старика! Вы, должно быть, и понятия не имеете о том, что такое семья? — проговорил он, с отеческой нежностью указывая на жену и детей.
— Да, старика, — повторил незнакомец, нахмурив брови.
— Бегите! — крикнул генерал, не смея взглянуть на непрошеного гостя. — Наш договор нарушен. Я не предам вас. Нет! Я никогда не стану поставлять людей на эшафот. Но уходите, вы нам гадки.
— Я знаю, — покорно ответил преступник. — Во Франции нет ни клочка земли, куда бы я мог ступить с безопасностью для себя; но если бы правосудие, подобно богу, судило всякого по его деяниям, ежели бы оно соблаговолило расследовать, кто чудовище — убийца или его жертва, — я бы мог с гордостью остаться среди людей. Вам ли не знать преступлений человека, которого только что обезглавили! Я стал судьёй и палачом, я заменил собою беспомощное человеческое правосудие. Вот в чём моё преступление. Прощайте, сударь. Ваше гостеприимство было отравлено для меня, тем не менее я не забуду о нём. Я сохраню в душе чувство благодарности к одному-единственному человеку на свете, и этот человек — вы… Но мне бы хотелось, чтобы вы были великодушнее.