Фелисия, или Мои проказы (Нерсиа) - страница 24

Всем сердцем проклинала я длившийся целую вечность спектакль, я была в ярости от того, что пьеса имела успех. В довершение всех несчастий, выходя из ложи, мы встретили подругу Сильвины, и она пригласила нас ужинать к себе в компании друзей, близких Сильвине. Я с радостью прибила бы этого архитриклиния[4] в юбке, но мы поехали ужинать, а в полночь меня постигло новое несчастье: общество решило играть. Тетя согласилась составить партию в брелан,[5] но я пожаловалась на сильнейшую мигрень, и моя добрая тетя решила везти меня домой.

Я попросила принести мне в комнату поднос с ужином — возможно, мне захочется поесть, как только головная боль пройдет, и мне подали дичь, вино и фрукты! Я причесалась на ночь и быстро отослала горничную: наконец-то я была одна! Но, Боже, какой ужас! Шевалье без сознания! Он так бледен, что мне на мгновение кажется, будто он уже мертв! Сердце мое сжимается от боли, из глаз ручьем текут слезы… Я прижимаю моего драгоценного любовника к груди, омываю его лицо слезами… Наконец он приходит в себя, несколько раз судорожно вздыхает… Он едва узнает меня… «Где я? — спрашивает он умирающим голосом… — Ах, это вы! Вы!» — добавляет он страстно. Шевалье сжимает меня в объятиях, покрывает лицо и тело жгучими поцелуями. Несколько мгновений мы пребываем в сладостном экстазе, потом шевалье покидает свою гробницу: воздух, небольшой отдых и — главное — моя страстная забота окончательно возвращают ему силы, на лице появляется румянец, я спокойна.

Должна ли я на этих страницах обмануть моих читателей ради того, чтобы потешить свое тщеславие? Стоит ли мне изъять описание ночи, о горестях и Удовольствиях которой не смог бы рассказать и сам Овидий?[6] Нет! Я слишком добросовестна для подобного пошлого обмана. Я не заставлю моего издателя утверждать, пряча глаза от стыда, что в рукописи имеется лакуна, — все равно никто не поверит. Я расскажу — конечно, как сумею, — как было в конце концов завоевано то маленькое местечко, которое весь прошлый год было так плохо защищено жалкими препятствиями, при том, что темперамент действовал заодно с завоевателем.

Приближавшийся момент был предметом самых нетерпеливых желаний, но мною почему-то овладело смутное беспокойство. Д'Эглемон торопился раздеть меня. Боже, как он был ловок и умел! Как быстро избавил меня от всего, что могло помешать ему действовать! Какой град поцелуев обрушил на мои прелести! Но я оставалась неподвижной… Я не испытывала ни неудобства, ни наслаждения. Душа моя как будто заснула… Я существовала в то мгновение, которое еще не наступило и которого я боялась помимо своей воли… Я не могла оценить всех удовольствий, которые испытывал мой сладострастный любовник. Он тихонько увлек меня на алтарь Венеры, где я должна была быть принесена в жертву. Боги мои! Откуда он брал слова для страстных похвал моим прелестям?! Наконец я пробудилась от странной апатии — тысячи изысканных поцелуев вдохнули жизнь в мое отяжелевшее тело. Я пылала огнем страсти… Моя душа жаждет слиться с другой душой. Нежная ярость… Но что это за препятствие? Острая боль мешает наслаждению… Страсть растет… Увы! Наше счастье не может достичь апогея… машинально я касаюсь рукой орудия пытки и вздрагиваю — мне начинает казаться, что мы предприняли нечто невозможное… Алая кровь течет из моей раны; я напоминаю сейчас несчастных, покалеченных на поле боя, и напрасно прошу победителя прикончить меня… трижды он пытается подчиниться… трижды я терплю жесточайшие муки… и трижды он вынужден отказываться от принесения жертвы.