— О чем ты думаешь? — спросил в конце концов мистер Бартон.
— О плакатах без углов, — ответила я.
— А, старая тема, — кивнул он. — Как прошла неделя?
— Тощища.
— Почему?
— Ничего интересного.
— Что ты делала?
— Школа, еда, сон, школа, еда, сон, помножьте на пять, а потом еще на миллион остальных недель моей жизни. Будущее безрадостно.
— Ты где-то была в выходные? На прошлой неделе тебя вроде куда-то приглашали?
Он все еще хотел подружиться со мной.
— Да, в гостях.
— Ну и?
— Ну и все было прекрасно. Вечеринка в одном доме. Родители Джонни Наджента уехали, поэтому мы все там собрались.
— У Джонни Наджента? — Он поднял брови. Я не ответила, но мои щеки залились краской.
— И ты смогла забыть о мистере Поббсе и веселиться?
Он так серьезно задал вопрос, что я немного смутилась и снова принялась изучать скотч. Мистер Поббс — серый, пушистый одноглазый мишка в голубой полосатой пижаме — с раннего детства спал в моей постели. Или в любой другой, если я ночевала не дома. Но обязательно вместе со мной. Мы с родителями незадолго до этого уезжали на неделю, а когда вернулись, я тут же собралась на выходные к бабушке с дедушкой. В какой-то момент, перекладывая вещи, я потеряла медвежонка. Это сильно меня расстроило, и, приехав домой, я полмесяца его искала, изрядно надоев родителям. На прошлой неделе мы обсуждали мое нежелание пойти куда-нибудь в выходные с Джонни Наджентом — как ни глупо, но я предпочитала потратить время на поиски верного дружка мистера Поббса. Трудно на целый вечер уйти из дому, зная, что где-то в нем прячется мистер Поббс.
— То есть ты пошла на вечеринку с Джонни Наджентом? — вернулся к вопросу мистер Бартон.
— Да, пошла.
Он неловко улыбнулся. До него, несомненно, тоже дошли слухи.
— А как насчет… Ты действительно?…
Он замолчал и начал издавать трубные звуки, обдумывая, как бы сформулировать свой вопрос. Редко удавалось увидеть его таким неловким, потому что он всегда себя контролировал. Впрочем, все, что я о нем знала, было связано только с этой комнатой. Если не считать мелких обрывков личной информации, которые он нечаянно обронил во время наших, тогда еще совсем невинных, бесед, мне абсолютно ничего не было известно о его жизни вне этих стен. Я научилась не задавать вопросов, потому что он все равно не отвечал на них, а я не желала ничего знать. И не знала. Иногда, впрочем, все же спрашивала, но он отмалчивался, — подумав об этом, я пришла к выводу, что в определенном смысле мы оставались совершенно чужими людьми, близко знакомыми лишь в пределах этой комнаты. Нам удалось создать собственный мир, определить его правила и провести между нами черту: переступать ее было нельзя, но в веселые дни разрешалось плясать вокруг нее.