— Ничего не понимаю. Он навел пистолет на меня. Я спрятался за косяк. Убить его никто не мог, никого вокруг не было.
— Этого ты знать не можешь, — сказал майор Махоркин.
— Не могу, — согласился Васька. — Но я знаю… Он застрелился. С такими, как у него, глазами не живут. Вы бы видели его глаза.
— Все это лирика. Ожога нет, считай, его застрелили. Ближе всех был ты. У тебя в нагане нет патрона. Ты мстил за смерть товарища. После того, как Гуляю плечо прострелил, ты мог набить обойму сто раз.
— Думай, Егоров, — сказал доктор. — Думай. Что у него на голове было?
— Я сяду. — Васька огляделся.
— К стенке тебя поставят, — пробурчал Махоркин.
Васька выкатил из угла пустой бочонок, сел на него и закрыл глаза. Он представил себе лейтенанта Еремина. Лицо его, серебристое от луны и от пота. Провалившиеся виски. И глаза. Белые. А волосы? Не было у него волос!
— Шлем, — сказал Васька. — На нем был шлем парашютный. Не летчиский. Тонкий такой — парашютистский.
— Вот и иди, ищи этот шлем. Найдешь — твое счастье. Не найдешь — я тебе не завидую. Нам тут детективы некогда разгадывать, тут фронт. Ты грозил его кокнуть? И Гуляй говорит. И другие…
Васька врезал ногой по бочонку, на котором сидел, — бочонок рассыпался.
На дороге Ваську поджидали Петры и Кувалда.
— Ты так орал… Мы поспешили…
— Этот сукин сын в шлеме был… Я видел, он в шлеме был…
Шлем нашли быстро. Наверное, лейтенант в тот миг сорвал шлем с себя и как бы крикнул, кого-то проклял. Но скорее разведчики, когда в покрывало его заворачивали, — отшвырнули.
Кожа, прикрывавшая висок, была ломкой, обожженной, шершавой, и дырочка в ней.
Васька побежал, размахивая шлемом.
— Нате. — Не Махоркину Васька шлем отдал, а доктору.
— Ну вот, — сказал доктор облегченно. — Теперь все правильно. Видишь, Махоркин, самострельцы не знают, что через перчатку нужно в себя стрелять. Через хлеб стреляют, через подушку. В ранах крошки, перья. А тут чистенько. Чистенько, Егоров.
— Разрешите идти? — спросил Васька.
Доктор посмотрел на него удивленно, хмыкнул и сказал:
— Ты не сердись. Но! Ты его мог?
— Мог, — сказал Васька, — Не сегодня.
— Иди, — сказал доктор.
Ночь уже распрозрачнилась, не разбелилась, но ослабела в тоне, из чернильного пошла к светло-синему. И уже не было луны.
У дома Васька постоял на дорожке, где лейтенант застрелился. Поднялся на крыльцо и на крыльце постоял. Он вспомнил Степана — как шли они вместе из госпиталя по мокрому снегу, по украинской раскисшей земле.
В доме все спали, Васька тоже уснул.
Роту подняли рано, может быть, часа три и удалось поспать Ваське. Они уже сидели в машине, когда пришел посыльный от командира бригады.