Все рассмеялись, рассаживаясь на выжженной, желтой и жесткой траве.
– На такой травке-муравке не разлежишься!
– Да, здешнее сенцо не возьмешь в руки: пальцы сразу наколешь.
– И скажи, как только его скотина ест?
– Верблюд жрет за милую душу. У него язык и губы жесткие, ему хоть бы что: бурьян так бурьян!
– Верблюд скотина особая. У него все иное. И ревет он ровно дитя, и зрак не такой, как, скажем, у коня.
– У коня зрак веселый. Конь человека любит. А энтот горбатый черт смотрит на тебя, как на недруга, с презрением.
– Братцы, а я вчерась видал, как в деревне вола подковывали.
– Да ну?
– Ей-богу! Связали сердешному ноги, опрокинули на спину. И лежит вол – ноги кверху…
– И на сколько же подков ковали?
– На восемь.
– Чтоб ему по горам способнее было ходить…
Офицеры – командир роты, капитан и восемнадцатилетний голубоглазый подпоручик – стояли вместе с подполковником, сняв гренадерки.
– Ну как, Павел Андреевич, привыкаете? – спросил Кутузов у своего любимца подпоручика Резвого, который недавно прибыл в армию.
– Привыкаю, господин подполковник.
– С ним вчера приключение случилось, – улыбнулся капитан.
– Какое?
– Да что там!.. – покраснел подпоручик.
Кутузов весело смотрел на обоих.
– Расскажите, расскажите!
– Наш Ахметка, что поставляет барашков, позвал подпоручика в гости… – начал капитан.
– И вовсе не в гости. Я хотел купить у него медный кунган.
– Ну и что же?
– Я вошел в хату, а в углу – две молодые татарки стоят. Без покрывал. Увидели меня, прижались друг к дружке и скорее платком завесились. Держат перед глазами платочек и из-под него выглядывают. А тут старуха – как вскочит в хату, как закричит на девушек. Накинула на обеих покрывало и потащила вон…
– И вот теперь наш Павел Андреевич влюбился… Хочет идти второй кунган торговать, – шутил капитан.
– Да полноте вам, Иван Егорович!
Подполковник улыбаясь смотрел на покрасневшего подпоручика.
– И что же это наш Брусков замешкался? Пора бы уж!.. – переменил разговор Кутузов.
Он оглянулся на белевшие в степи палатки лагеря. По пыльной дороге тащилась одна длинная татарская мажара, запряженная буйволами. Ее громадные, неуклюжие колеса раздражающе, немилосердно визжали. Татары не мазали своих телег, говоря, что только плохой человек въезжает в деревню потихоньку… И вдруг, перебивая отвратительный визг мажары, из лагеря донесся призывный звук генерал-марша: тревога, поход! Подполковник Кутузов оживился.
Генерал-аншеф Василий Михайлович Долгоруков был хлебосольный московский барин и меньше всего полководец. Это не Румянцов и не Суворов. От тех можно всего ждать: подымут и среди ночи только затем, чтобы приучить войска к ночным походам. А Долгоруков воюет по старинке. Значит, тревога не для пробы, а на самом деле.