– Теперь-то хоть будьте поосторожнее, Михаил Ларионович!
– Пуля угодит во всякого – и в труса, и в храбреца! А как же Очаков?
– Держится, да уж не тот. Позавчера вышел на левом фланге к батарее старый турок. Говорит по-русски: долго ли, спрашивает, будете стоять под Очаковом? А наши егеря смеются: хоть целую зиму, пока не сдадитесь… Не сладко и туркам. Как-то в октябре наши сделали большой пожар в Очакове, такой черный дым валил. Пленные турки говорили: хлебный магазин горит. У турок голод: доедают лошадей, собираются приняться за собак и кошек.
– У нас, видно, тоже негусто с хлебушком?
– Не очень. Как ударили морозы да пошел снег, много скота пало. У маркитантов цены на все еще повысились: морковку и ту стали на штуки продавать.
– А что делается в штабе фельдмаршала?
– Эх, – досадливо махнул рукой капитан. – Коварство да хитрость. Всяк старается всклепать на другого пороки, коими заражен сам. Да только и слышишь: тот сорвал уже за нонешнюю кампанию два чина, а тот получил такой-то орден. И все больше иностранцы ловят рыбку в мутной воде…
– Не слыхал ли, как Анжели?
– Выслали, как французского шпиона.
– Наконец-то. Давно пора! А что, Павел Андреевич, фельдмаршал тоже в землянке живет?
– В землянке. У него, сказывают, много отменно хороших покоев. Печи изразцовые, ковры, зеркала. Жить можно!
– Ну вот я сейчас все это увижу сам, – сказал Кутузов, собираясь явиться к фельдмаршалу Потемкину.
Мокрая, холодная осень сменилась ранней зимой.
По осени армия Потемкина страдала от слякоти и непролазной грязи, а теперь стала терпеть от лютой стужи. Зима пришла раньше и суровее обычного.
Маркитанты жаловались: такой зимы в этих местах не запомнит никто. Градусник у больших парчовых палаток главнокомандующего показывал 20 градусов ниже нуля. Степь покрылась снегом. Кое-где блестел ледок. Замерзли реки и лиман перед Очаковом. Солдаты без опаски ходили по прозрачному в воздушных пупырышках льду.
Топлива не хватало – жгли все, что могло гореть: тростник, старый бурьян, конский помет. Каждый день замерзало в настывших землянках и на постах до сорока человек.
А Потемкин все не решался на штурм, хотя даже Екатерина II писала ему: «Для сбережения людей – расчет самый неверный поздняя кампания, а особливо в местах, где продовольствие так затруднительно и есть лишение всех нужных потребностей. Филантропия не всегда бывает кстати».
Потемкин все еще надеялся на какое-то чудо, на то, что упрямому сераскиру Гуссейну-паше вдруг надоест сидеть в осаде и он сдастся. А хитрый Гуссейн-паша посылал в русский лагерь перебежчиков, чтобы они распространяли слухи, будто бы очаковский гарнизон готов сдаться и уже два раза пытался бунтовать, но паша не соглашается.