) Инки думал почти без боязни. Смешно (и скучно как-то) бояться того, что рано или поздно происходит с любым человеком. Он, Инки, что, разве не такой, как все? Вытерпит как-нибудь… Он чувствовал, что в смерти страшно не то, что исчезает кто-то живой, а в прощании. В том, что он расстается с другими, с теми,
кто у него есть. Но у него, у Инки-то,
кто был? Мать? Ну… да. Но где она? Появится и опять не поймешь куда пропадает. Была Полянка, но она тем более —
где?… Была Дагги-Тиц (смешно, да?! — крохотная муха, которую любой «нормальный» человек мог бы прихлопнуть мимоходом). И что теперь?…
Инки мотнул головой, стряхивая капли со щек. Папаша Бригады сказал про него лишь одну правильную вещь: что такие «плачут редко». Однако если они плачут, то долго и неудержимо. Когда рядом нет никого… Но всяким слезам приходит конец. Инки толкнулся от стены лопатками и встал. Осторожненько положил муху на облупленный подоконник. Пошел на кухню, взял с полки у плиты коробо́к, вытряхнул спички в мусорное ведро (из него пахну́ло вчерашним винегретом).
В туалетной тумбочке, где Марьяна прятала всякую свою парфюмерию, Инки нашел комок чистой ваты, дернул клок, сделал в коробке́ подстилку. Положил на вату (вернее, посадил, как живую) Дагги-Тиц. В непослушном ящике комода, где лежало его бельишко, Инки отыскал чистый носовой платок, вырезал из него прямоугольник по размеру коробка. Накрыл муху. Задвинул ящичек под крышку. Побаюкал коробок на ладони…
Надо было похоронить Дагги-Тиц. Инки подумал: «Где? Может быть, где-то в траве на кладбище?»
Но… муха все-таки не человек, и, наверно, не полагается так. А может, снаружи, у бетонного кладбищенского забора?…
Инки показалось, что решение появится само, когда он выйдет на улицу. И стал одеваться. Но в эту минуту пришла Марьяна. На обеденный перерыв, что ли? Разве уже середина дня? Не поймешь теперь — часики стоят…
Марьяна сразу спросила:
— Ты чего такой зареванный? Опять побили?
Инки не стал говорить «отвяжись», «не твое дело», «иди ты…». В го́ре не огрызаются. Или молчат, или…
Он ответил через слезную сиплость:
— Муха умерла… Я пришел, а она на полу…
У Марьяны хватило ума не утешать его (мол, «да ладно, подумаешь, какая беда…» или «ну, чего уж теперь…» и «муха ведь, а не человек…»). Сказала сразу:
— Ох ты горюшко… С чего это она?
— Не знаю…
— Слушай, я тут ни при чем. Я ее никогда… Наоборот. Даже молоко подливала в пробку…
— Я на тебя и не говорю…
— А ты куда собрался?
Он вскинул сырые глаза:
— Куда-куда… Надо где-нибудь закопать…
— Умойся сперва. И поешь. Я вареники принесла, с творогом. Ты ведь их любишь.