Медсестра Богданова про личную жизнь Слободской слушала, раскрыв рот. Она и представить себе не могла, что о самых интимных вещах можно вот так запросто рассказывать, да еще и веселиться от души… У Сони за двадцать девять лет у нее была одна-единственная романтическая история, после которой она едва не вздернулась. Никогда, ни разу, медсестра Богданова ни с кем ту историю не обсуждала. Ни с мамой, ни с сестрой, ни, упаси Бог, с коллегами, ни соседям по купе… Да что там обсуждать, она и вспоминать-то об этом себе запретила. А если вспоминала случайно – тут же закрывала лицо руками, и твердила: “Нет-нет-нет-нет-нет…” Несколько раз она проделывала это на дежурстве, пугая больных и других медсестер…
До двадцати лет Сонину личную жизнь тормозила собственная младшая сестра. Адка уже в четырнадцать имела модельную внешность, ноги от ушей и бюст шестого номера. Семнадцатилетняя Соня по этому поводу жутко комплексовала. Сама-то она весила шестьдесят пять кило при росте метр шестьдесят два. Ни гимнастика, ни диеты не помогали: попа и щеки оставались толстыми, как наливные яблочки.
Мальчики на нелюдимую Соню внимания не обращали, знай себе вились вокруг сестры, словно пчелы.
Правда, в институте у Сони случился роман с однокурсником. Довольно бурный роман. Однокурсник – обаятельный блондинчик есенинского такого типа – был родом из Торжка, проживал в общежитии, и имел самые серьезные намерения. Но стоило ему зайти в гости и увидеть Адку, как он исчез с горизонта, будто ветром сдуло. А через неделю Адка, крутясь перед зеркалом, сообщила, что Сонин блондинчик пригласил ее в кино.
Подобные истории случались еще несколько раз, и, наконец, Соня смирилась с тем, что пока рядом красивая сестра, ей самой ничего не светит.
Потом Адка уехала учиться в Америку, почти сразу же вышла там замуж, и Соня вздохнула свободнее. Надеялась, что теперь и на ее долю перепадет хоть немного любви.
В том году умер папа. Надо было зарабатывать – маме на лекарства, Адке на учебу… Соня перевелась на заочное, устроилась медсестрой в частную клинику. Пахала сутками, как подорванная, и чувствовала себя молодцом. Особенно когда ее хвалил зав отделения. А он Богданову хвалил часто. Может быть даже чаще, чем всех остальных. Во всяком случае, ей тогда казалось именно так.
У зав отделения были внимательные серые глаза и совершенно безумные губы. Соня смотреть на них не могла, чтобы не покраснеть. Он отличался редкостным обаянием и приятными манерами. Звали зава Антон.
Соне он улыбался, называл Сонечкой, делал комплименты. Может, по неопытности, а может потому, что думать так было очень приятно, эти ни к чему не обязывающие улыбки и комплименты Соня приняла как особые, единственно ей предназначенные знаки внимания. По вечерам, лежа в постели, она подробнейшим образом вспоминала, что и как он сказал, сколько раз посмотрел в ее сторону. Она фантазировала, как однажды он возьмет ее за руку и… Что “и” Соня не знала. Дальше этого “и” она мечтать боялась.