Кухню окаймляет березовый заборчик — белые жерди словно парят в темноте. Над коптильником порхают мотыльки, обжигая крылья, сыплются на пол, на разделочный столик. На сковородках трещит, жарится лук. Недосекин хекает, разделывая баранью тушу, не глядя, через плечо, говорит Сабирову:
— Шуруй, сержант.
Сабиров это указание превращает в свое:
— Нажимай, орлы, нажимай.
Пощалыгин беззвучно двигает толстыми губами, но ножи мелькают проворнее, картофельная шелуха гуще ползет из-под лезвий, чаще бултыхают в ведра с водой очищенные картофелины.
Ночь обволакивает кухню. Где-то совсем близко передний край. Там изредка постукивают пулеметы. А тут постукивает кухонный нож, рубящий капусту. Мир и благоденствие! Потом шуршит воздухом снаряд, разрывается. Вот тебе и благоденствие. Передовая под боком.
За полночь расправились с картофельной горой, разогнули онемевшие поясницы. Пальцы у всех почернели. Только у Сабирова это незаметно: они у него и так смуглые.
— Рубайте, — сказал Недосекин и поставил на чурбаки термос с горячим супом и сковороду жареной картошки.
— Где разводящий? Сюда разводящего! — взволновался Пощалыгин.
Половник передали Рубинчику, и тот безошибочно, равными порциями разлил суп по котелкам. Затем стал раскладывать картошку.
— Мне чуток, — сказал Захарьев. — Я сыт.
— А мне лишку вовсе не требуется, — сказал Афанасий Кузьмич. — Хватает законной нормы.
Картофель был наструган мелко-мелко, в масле, хрустел на зубах поджаристой корочкой. Афанасий Кузьмич глядел мимо сковородки и пил чай.
Часов до пяти вздремнули и снова пилили и кололи дрова, носили воду, чистили картошку — так целый день. Недосекин раздавал подразделениям завтрак и обед, покрикивал на наряд: «Шуруй, шуруй!», ставил на чурбак тарелку с мясом, котелок с печеной картошкой: «Рубайте!» Афанасий Кузьмич в уничтожении даров участия не принимал, хлебал законный суп, жевал законную кашу и глядел куда-то в пространство.
К вечеру устали, отяжелели. Вымыли посуду, подмели пол. Оставалось привести в порядок котел, в котором варилась лапша. На эту работу вызвались Пощалыгин и Курицын. Остальные уже валялись на траве, за кухней, а эти двое скребли стенки котла, отдирали пригоревшую лапшу. Отдирали — и ели. Лапши было много, но это не смущало ни Пощалыгина, ни Курицына.
— Один раз живем, — жуя, говорил Пощалыгин. — Когда теперь попадем на кухню?
Курицын глотал, кивками подтверждая: правильно!
Отделение разлеглось во взводной землянке. Взбивая солому на нарах, устраиваясь повольготнее, Пощалыгин хлопал себя по звонкому, тугому животу и благодушно вразумлял соседей: