Военторговская автолавка остановилась в подлеске, возле батальонной кухни.
Шофер, заглушив мотор и набросав на крытый кузов веток, полез под машину — оттуда торчали сапоги с подвернутыми голенищами. Со стороны: примерный водитель занят текущим ремонтом. Но водитель не был примерным и в тенечке под машиной, как говорят солдаты, «давил», то есть дрыхнул. Зато старшина — в отутюженной гимнастерке, с офицерским ремнем, тонкий нос и профессорские очки — суетился: откинул борт на подставках — прилавок, разложил товар, зазывно повел рукой. Автолавку окружили, загалдели, рискуя разбудить шофера.
Из роты Чередовского первым протолкался Рубинчик, оглядел прилавок, потряс щеками:
— Будем откровенны: ассортимент небогатый.
— Отваливай, — сказал старшина.
— Я вас умоляю: почему отваливай?
— А потому. Тут тебе не Мосторг. Не хочешь покупать — вали!
— Товарищ продавец, будем взаимно вежливы, — сказал Рубинчик.
В разговор вмешался Афанасий Кузьмич. Показывая военторговцу на Рубинчика, он загорячился:
— Да ты знаешь, старшина, кто он такой? Знаешь?
— Лев Толстой!
— Да ты не хихикай, не хихикай… Военная роба на всех одинаковая, а под ней, может, большой человек! Вот он кем был? Директор универмага в Москве… В каком месте универмаг, Александр Абрамович?
— На Красной Пресне, — как бы вскользь сказал Рубинчик.
— Понял, старшина? На Красной Пресне! А я, ежели желаешь знать, был шеф в столовой на Сретенке! Понял?
— Понял, — сказал старшина. — Или покупай, или уматывай, освобождай место другим.
Вообще-то Сидоркин хотел кое-что приобрести, но после такого оскорбительного выпада ему ничего не оставалось, как шевельнуть бровями, сплюнуть и, прихватив Рубинчика, отбыть восвояси.
Сергей купил коробку зубного порошка, Захарьев — блокнот в матерчатом переплете. Пощалыгин спросил:
— Зачем тебе блокнот?
Захарьев промолчал, что-то словно сглотнул: кадык заходил туда-сюда. Однако от Пощалыгина не просто отвязаться.
— Ответь: зачем блокнот? Стишки строчить?
Тот глянул на него, и ухмыляющийся Пощалыгин будто поперхнулся. Захарьев спрятал блокнот в карман, снова что-то сглотнул и сказал:
— Раньше я фашистов уничтожал без учета. А ныне надумал записывать. Подробно: кого, где, при каких обстоятельствах убил. В этом деле учет необходим.
Пощалыгину показалось, что тон у Захарьева шутейный, глаза же были суровые, льдистые. Пощалыгин под ними поежился, сказал:
— Записывай, чего ж.
Сам он взял в военторге цветочный одеколон. Взболтнув пузырьком, похвалил:
— Мировая штука!
— Конечно. Побреешься — неплохо поодеколониться.
— Чудак ты, Сергуня! Это мировой выпивон, когда другого нету в наличии. Не веришь? А ну, айда со мной!