Ар-р! Хва! Рыжий вскочил… Нет, снова лег. Нет, вновь вскочил. Ар-р! Р-ра! И засопел, и даже зарычал в бессильном гневе! Так вот зачем, подумал он, Урван сперва дал ему Книгу, а после вдруг прислал это письмо — чтоб он теперь, когда уже все решено и все готово, взял да прозрел!
И это называется «прозрел»? Ложь все это! Р-ра, если б в этой жизни все было так просто: кто грамотен, тот, значит, и умен, и честен, и богат, а кто неграмотен, тот глуп и нищ, и лжив, и ни на что не годен. Р-ра-ра! Хват ничего не знал — не только грамоты, но даже как добыть огонь и что такое колесо, и… Да! А ведь из всех, кого он, Рыжий, только знал и знает и будет знать, Хват для него всегда останется умнейшим и мудрейшим! Вот то-то же! И, значит, мудрость вовсе не в умении читать, считать до миллиона, плавить железо, строить корабли, предсказывать движение светил… ну и так далее. А посему какое тебе, Рыжий, дело до того, когда Аль-Харибад придумал первый знак и для чего это Урван теперь тебя не оставляет, на части рвет, толкает на измену?! И Рыжий взял письмо, поднес его к свече… И сжег. Потом сдул пепел с подоконника, лег на тюфяк, зажмурился… И вспомнилось: опять Ага сегодня говорил, что воздух здесь у нас, внизу, густ и тяжел. Так, может, оттого, от этой тяжести в дыхании, равнинцы так тяжелы на подъем? Ведь никто из воевод в поход не рвется, один лишь князь…
Который, Рыжий, для тебя теперь как прежде Хват! И как Лягаш. А был бы жив отец…
А и действительно: вот был бы жив отец, вот что бы он сказал? Не знаешь. То-то же. И Книга ничего не знает; никто не знает ничего, ибо жизнь наша — тьма, жизнь — как ночное небо. Но, правда, в небе есть звезды, они хоть и слабо, но все-таки светят, а на земле звезд нет, здесь просто тьма. Но не заснуть — не спится. И Книгу не бери, зачем она тебе, она ведь не подскажет и не усыпит…
И так он, Рыжий, пролежал всю ночь. Ворочался, а сон никак его не брал. А утром, только рассвело, он вышел на крыльцо и повелел, чтобы подали каталку и — мрачный, злой — отправился на пристань, по делам. Потом мотался по лабазам, мастерским. А вечером во флигеле они втроем играли в шу, Ага рассказывал о том, как объезжают рогачей и как они строптивы, но что без рогачей в горах никак не обойтись, ибо от них и то берут, и это, и… Рыжий кивал, потягивал вино, хрустел орешками… И думал о своем. Он знал — Урван не успокоится. И не простит, что он не поддержал его. Пусть так! Он, между прочим, тоже не отступится — и будет до конца за князя, старого упрямца, хоть князь напрочь не прав, а прав конечно же Урван, ибо война не принесет Дымску ни радости, ни славы и ни тем более тех призрачных богатств, которые они пусть даже и добыли бы, так в одночасье бы разворовали! Вот так тогда он думал. Но вслух ничего не произнес — молча играл. И даже дважды выиграл. А ночью ему был весьма престранный сон, что будто он — ганьбэйский капитан, корабль которого спешит узким проливом. «В-ва! В-ва!» — кричат усталые гребцы. А позади — погоня: шесть галер. И Рыжий подскочил…