— Вы помните, в каком костюме был ваш муж за завтраком двадцать седьмого февраля?
— В своем обычном сером. Он носил его всю неделю, а выходной надевал только в субботу вечером, если мы куда-нибудь шли, да по воскресеньям.
— А когда навещали тетку?
— Иногда, кажется, надевал синий, парадный.
— Он надел его и в этот день?
— А как мне знать? Меня не было дома.
— Вы не знаете, заходил он днем домой?
— Откуда же мне знать. Ведь я была в кино.
— Благодарю вас!
Она продолжала стоять, растерянная, не в силах поверить, что ей не будут больше задавать вопросов, которых все ожидали с таким нетерпением.
— Можете садиться! — сказал председатель Бернери и тут же добавил: — Попрошу сюда свидетеля Николя Кажу!
Все в зале, казалось, были разочарованы. У публики создалось такое впечатление, что ее надули, лишили интересной сцены, на которую она имела право рассчитывать.
Жинетта Меран неохотно прошла на свое место, а какой-то адвокат, сидевший рядом с Мегрэ, прошептал своим коллегам:
— Ламблен обработал ее во время перерыва.
Имя метра Ламблена, фигурой похожего на голодного пса, нередко упоминалось во Дворце правосудия, чаще всего неодобрительно, и даже не раз уже ставился вопрос о выводе его из адвокатского сословия. Во время перерыва кто-то видел, как он, будто случайно, пристроился рядом с женой обвиняемого и стал нашептывать ей что-то с таким видом, словно с чем-то поздравлял.
Человек, подходивший, волоча ногу, к месту, где давались свидетельские показания, был иным представителем человеческого рода. Если у Жинетты Меран из-под густого слоя пудры и румян проступала бледность, свойственная женщинам, живущим тепличной жизнью, то лицо свидетеля Николя Кажу было не только мертвенно-бледным, но в то же время удивительно рыхлым и нездоровым.
Быть может, исхудал он так после операции? Во всяком случае, одежда висела на нем, как на вешалке, а тело утратило всякую упругость и легкость.
Проще было представить его в домашних туфлях, сидящим за матовыми стеклами конторки в отеле, чем шагающим по городским тротуарам.
Под глазами у него были мешки, а кожа под подбородком обвисла.
— Ваше имя — Николя Кажу, вам шестьдесят два года, вы родились в Марильяке и являетесь содержателем отеля в Париже на улице Виктор-Массэ?
— Да, господин председатель.
— Вы не являетесь ни родственником, ни знакомым подсудимого, не состоите у него на службе… Клянитесь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды… Поднимите правую руку! Повторите за мной: «Я клянусь…».
— Я клянусь…
Один из помощников наклонился к председателю и тихо сказал ему что-то, должно быть, очень важное, потому что Бернери, казалось, был поражен и, несколько мгновений подумав, пожал плечами. Следивший за этой сценой Мегрэ сразу догадался, о чем шла речь.