— Садись, Того, потолкуем.
Оба усаживаются на скамью. Сталин освобождается от меховой шапки, пятерней зачесывает, как гребнем, свои жестко вздыбленные волосы. Затем вытаскивает из шинельного кармана еще рыбину, потчует Каурова:
— Грызи!
— А ты? У тебя же больше нет.
— Ну, разделим надвое по-братски.
В руках Кобы трещит, переламываясь, хребтина воблы, рвутся напитанные солью волокна, сыплются сухие чешуйки, он протягивает другу лучший кус, довольствуясь меньшей половиной.
— Какие, Того, у тебя планы? Куда думаешь податься?
— Думать не приходится. Поеду к себе в армию.
— Но сам что бы хотел делать? Открывай свои задумки.
— Кое-что замыслил. Мечтаю написать книгу.
— Книгу? О чем же?
— О коммунистической морали.
— И какова главная мысль?
— Понимаешь ли, если сказать коротко, буду трактовать проблему; власть и мораль. — Кауров выбрасывает ладонь, указывая на громоздящиеся остатки памятника. — Кстати, и Робеспьер когда-то говорил: власть без добродетели гнусна, добродетель без власти бессильна.
Э, Коба, кажется, заинтересовался. Во взгляде мелькнуло знакомое вбирающее выражение. Он, однако, возражает:
— Во-первых, абстрактной добродетели не существует. Для нас добродетельно лишь то, что служит победе революции. Во-вторых, сначала отстоим нашу власть, а уже потом будем писать книги.
— Разве же мы ее не отстояли?
— Раненько успокаиваешься.
— Да вовсе я не успокаиваюсь. Придет опасность, окажусь в деле. Но ты меня спросил про мои мечтания. Кауров смущенно добавляет: — Лежал больным, какая штука, а на уме книга.
— Ладно, пока это отложим. Коба швыряет обглоданный хребетик. Что скажешь о моем вчерашнем выступлении? Выкладывай напрямик.
Кауров все же сперва запинается. Ему требуется, как и не раз в прошлом, одолеть некую словно бы пригибающую незримую силу, источаемую Кобой.
— Ты, какая штука, всегда оригинален. Я бы назвал тебя большим оригиналом.
— Комплимент сомнительный. Ну, не ходи вокруг да около. Давай по существу.
— Видишь ли… Что же у тебя получается? Кауров наконец перестает мяться, слова вольно полились: — Ленин велик, не видит ни ям, ни оврагов на своем пути.
Коба слушает не перебивая. Его собеседник продолжает:
— И потом… Как же это так? Октябрьская революция произошла вроде бы вопреки тому, что он советовал.
— Ты не понял. Не вопреки… Старик — великий стратег партии. Он указал нам единственно верное направление действий. Мы, практики, лишь кос в чем его поправили. Некоторые конкретные подробности нам, небольшим людям, были виднее. Коба по давнишней манере отделяет паузами фразу от фразы. А как же иначе? Как иначе может жить партия?