— О чем?
Опять точно какая-то затычка не позволила Кобе продолжать. Десяток-другой шагов они шли молча. Затем Коба опять одолел незримую препону:
— Знаешь, приключилась неважная история… Есть один товарищ… Оседлая жизнь, семья… — Отрывистые фразы разделялись паузами. — Очень хороший человек… У него жена… Понимаешь, баба… Лезет…
Он с усилием вытягивал из себя эти признания. Тут столкнулись его замкнутость и припадок искренности, которая для Кобы была невероятно трудной. И все же потребность выговориться пересиливала.
— Навязывается, — продолжал он. — Навязалась…
Внутренняя борьба, мучения Кобы, высказанные в словно обрубленных словах, были естественны, человечны. В нем жили, возвышали голос понятия подлости, понятия чести. Жили и терзали, сжигали его.
Ничье имя Коба не назвал. Извергнув свою исповедь, он сказал свободней:
— Хоть отрубай сам себе палец, как отец Сергий у Толстого.
— И отруби!
— Поздно.
— Тогда уходи оттуда.
— Куда уйдешь?
Эти слова опять трогали искренностью.
— От самого себя? — протянул Кауров.
Не ответив, Коба легонько подтолкнул друга вперед — это был жест расставания, — а сам повернулся, зашагал обратно. Его поглотил питерский холодный туманец.
Спустя несколько дней — еще одна встреча.
— Дядя Сосо! Идите же. Им уже пробил звонок.
Воздев кулачок и будто потрясая воображаемым звонком, Надя другой рукой влекла «дядю Сосо» в детскую, где Кауров терпеливо гонял старшую дочку Аллилуевых по разделу «извлечение корня».
Темная блуза Кобы была, видимо, недавно отстирана — незастегнутый воротник с посекшейся кромкой пока вовсе не лоснился. Кивнув Каурову, Коба с улыбкой, почти неприметной под усами, наблюдал, как Нюра складывала тетрадки и учебники. Надина рука все не отпускала его палец.
Нюра сказала:
— Вчера мы катались с дядей Сосо.
Кауров недоуменно выпятил нижнюю губу:
— С дядей Сосо? На коньках?
Нюра отрицательно повела головой, более непосредственная Надя хохотнула.
— На финских вейках, объяснила она. Сел с нами к финну в санки… И под бубенчики, она опять потрясла кулачком в воздухе, раскатывали по городу.
Кауров по-прежнему недоумевал. Коба и бубенчики? Несовместимо!
— Понимаешь, масленица, — сказал Коба. — И как раз получил немного денег. Гонорар за одну вещь. Уже есть набор. Ну, в честь…
Тут в детскую молодой походкой вошла мама. Голубоватый чистенький кухонный фартук опоясывал глухое ее платье. В подвижной жизнерадостной физиономии, обращенной к Кобе, выразилась укоризна. Тот, не убыстряя речи, договорил:
— В честь такого случая повеселил девочек.
— Зачем, Иосиф, вы их балуете? Не довольствуясь этим упреком, Ольга Евгеньевна воззвала и к Каурову: Он еще их повел в кондитерскую, угощал. Сосо, вы не должны так транжирить свои деньги.