— Вы можете выслушать меня, без клоунады, Виктор Андреевич? Это очень серьезно.
Я закивал с таким рвением, что чуть шею не свернул.
— С вашим приездом многие мои знакомые переменились… Но это не важно… Хорошо, я должна говорить все, чтобы вы не заподозрили… Переменился Владимир Захарович. Сначала он начал курить, а теперь… а теперь с ним вообще невозможно разговаривать. Он мне никто. Вы можете подумать, но он мне никто, в том смысле, в котором вы можете подумать.
— Упаси бог, — сказал я, — ничего я такого не думаю. Да и какое мне дело.
Досадливая гримаска, упрямое движение бровей.
Ребенок, совсем ребенок. И в эту невинную душу я внес сумятицу и беспокойство.
— Я не ребенок, — словно подслушала она мои мысли. — Не смотрите на меня, как учитель на двоечницу, Виктор Андреевич. Мне нелегко было прийти к вам, но я хочу знать правду. Владимир Захарович для меня пример во всем. Я хотела бы быть такой, как он. Он честный, горячий, увлекающийся человек. Я знаю его во-от с такого возраста и еще девочкой привыкла им восхищаться. Всеми его поступками, словами. Если бы не он, я, может быть, пошла бы в портнихи. А теперь я буду ученой, как он. Назло всем, кто не верит. Я закончу институт и буду помогать ему. Я и сейчас помогаю, чем могу. И он доволен мной.
Щеки ее разрумянились, она точно бредила.
— Вы успокойтесь, Шурочка, — сказал я. — Успокойтесь. Не надо так нервничать.
— Я не верю! — почти крикнула она. — Я не верю, что он может быть низким и лгать. Он не такой. Вы же его не знаете.
Я оглянулся посмотреть — не подслушал ли ктонибудь боли ее крика. Буренков стоял у конторки и зевал широким меланхолическим зевом, как зевает щука, у которой перед носом плавает жирный карась.
Какой-то мужчина, поставив у ног потрепанный чемоданчик, склонился над окошечком администратора. На мгновение приезжий повернулся боком, и мне почудилось что-то знакомое в его профиле. Что-то не слишком приятно знакомое. Не должное тут быть.
Шурочка платочком аккуратно промокала уголки глаз.
— В сущности, твое волнение мне не очень понятно, Шурочка, — сказал я. — Вопрос, по которому я приехал, сугубо производственного свойства. Такой, знаешь ли, чисто технический вопросец. Все остальное — это нервы. Это твое девичье воображение. Нельзя быть такой впечатлительной.
Шура слушала внимательно.
— Вы неискренни, — заметила она. — Вы неискренни, потому что не хотите сделать мне больно.
— О-о, Шура! Я чужой боли не боюсь.
— Вот, — сказала она, жалостливо моргая, — и на себя вы все наговариваете, наговариваете. Зачем — неизвестно. Я же все вижу.